Леонид Хейфец. «Ворочается душа»
При чтении этой книги с душой что-то происходит. Она ворочается. В темное, уснувшее, дремавшее, забытое проникает свет, теплая живая нежная кровь и впрямь — оживление, да и только. Смотришь на фотографию дедушки Бархина. Дедушка в форме царского офицера. С кортиком. Кажется высоким и очень красивым и очень, очень благородным. Высок от того, что рядом мальчик, все же значительно меньшего роста. Я подумал — уж не Сережка ли? Потом рассмеялся. Как же это может быть Сережка. Да, это не Сергей. Это его папа — мальчик. Снимков много. Все прекрасные. Все — память. Но фотография дедушки и папы особая. К ней возвращаешься. Вскоре начинаешь думать про своего дедушку. Про папу. Все совсем другое. Дедушка был печник. Какие там кортики! Да и фотографий нет. Все сгорело в войну. Дедушка Бархина, мне кажется, многое предопределял. И папа. И изумительная «довоенная» мама. Сережа с них начинает и до конца книги помнит, помнит и правильно делает. И пишет он так, как должен писать внук этого красивого, интеллигентного, смелого и умного царского офицера. Казалось, что таких людей давно нет, но вот чудо! Сергей Бархин есть! Ему можно позвонить, с ним можно поругаться, он работает и занимается разными делами, ездит за границу, иногда болеет, любит свою жену Леночку — Боже! Какая красивая Леночка опять-таки на снимке — где написано посвящение, ей, любимой красивой умной жене.
Читаешь книгу, рассматриваешь картинки- эскизы, зарисовки, фотографии замечательных макетов к замечательным спектаклям, фотографии родных, друзей, учителей, далеких, ушедших навсегда — ворочается душа…
Начинаешь очень скоро думать о прожитой жизни, своей, своих близких, всей страны. Очень скоро Сергей заставляет вспомнить свою собаку, кошку, лошадей, на которых некоторые из нас, и он в том числе, еле взбирались и которые никуда нас не везли, потому что мы не могли пятками бить их по животам или хлестать нагайкой. Его новеллы о лошади Машке и о таксе Ките — маленькие шедевры — какие-то сгустки человеческой доброты и сострадания и, что важно, меньше всего к себе- любимым. Таких мест очень много. Вся книга из таких мест. Изумительная книга. Праздник. Огромное событие в культурной жизни нашей страны, а может быть, не только нашей. На мой вкус — Нобелевскую премию присудил бы немедленно. Почему? Да потому, что в начале XXI века у очень многих людей при чтении этой книги заворочается душа. Вот почему. Много это или мало? Когда души умирают, когда им не до чего, когда все унижено и оплевано, когда нет и признаков надежды на что-либо человеческое, появляется книга, где все пронизано любовью, чувством правды, совести, если угодно. Боже! Прости меня за пафос. Я очень хорошо знал и дружил в какие-то годы с Мишей Буткевичем, но как о нем написал Сергей Бархин! Много говорилось о речи Достоевского на открытии памятника Пушкину. А я говорю о том, как Бархин написал о Буткевиче. Не знаю, не знаю… Возможно, и некорректны мои некоторые заметки и сравнения, но на том стою. В нашей культурной жизни произошло огромное событие. Вышла книга-альбом Сергея Бархина «Ламповая копоть». Книга прекрасно издана, изумительно сделана полиграфически, с огромным количеством замечательных рисунков, фотографий, а главное, с редким по содержанию текстом, изложенным языком, уже давно не используемым нашей литературой.
Что еще удивительно. Мы проживаем одну жизнь. И прошедшие годы, столь многократно как будто описанные, сыгранные в театре и снятые в кино, при чтении этой книги просвечиваются с поразительно новой конкретностью, и кажется, что до Бархина никто это сделать так и не смог. И жизнь «после войны», и Москва «стиляг» и «космополитов», и даже «целина», и годы «застоя», и появление «свободы» — и все это через судьбы множества людей, родных, друзей, учителей, множества известных и, что дорого, наверняка неизвестных для большинства читателей, незнакомых людей, которых автор в своей душе сохраняет, нежно и горестно помнит, заставляя еще и еще раз ворочаться наши собственные души.
P.S. Когда Бархин дарил мне эту книгу (мы встретились в подземном переходе метро «Ки- тай-город»), он купил газету — оказалась старая «Вечерка» — и завернул в нее книгу, чтобы не пачкался «супер», как он сказал. Я по правде говоря про себя как-то хмыкнул, уж очень он преувеличивает значимость своего собственного «изделия», чересчур «торжественно» воспринимает собственное сочинение. Сейчас после прочтения книги, я немедленно обернул ее в газету, как в старые добрые времена, и советую всем, кому посчастливится эту книгу заиметь, обязательно обернуть ее в газету, так, как делали мы когда-то с любимыми книжками.
Знамя. 2007. N‘J 11. С. 201-202.
Анатолий Смелянский. Несколько слов о книге Сергея Бархина и о нем самом
Название своей новой книги Сергей Бархин объясняет сноской на форзаце: «Ламповой копотью» в старину именовали черную краску. Таким образом сразу дан стилевой и игровой сигнал читателю. Игровой — потому что книга Бархина не столько написана, сколько разыграна. В этой игре несколько планов. Традиционный альбом основных сценографических работ, макетов, эскизов (за несколько десятилетий). Тут же книжные иллюстрации. В стык — неизбежный массив семейных фотографий. И все это пестрое визуальное многообразие вступает в сложный диалог с текстом. Вернее, текстами, написанными в старые и новые времена и сочиненными специально для этой книги. В сущности, Сергей Михайлович выпустил еще одну премьеру в виде книги-спектакля, где сам выступил во всех основных театральных лицах. Он тут и главный режиссер, и основной актер, и сценограф, и осветитель, и завпост, и автор пьесы под названием «Жизнь Сергея Бархина, рассказанная им самим и окрашенная ламповой копотью».
Он давно уже обнаружил писательские и издательские наклонности. Занялся родословной своей семьи, успел выпустить несколько уникальных книжек, которые украшают полки его родственников и друзей (у семейных книг вполне семейный тираж). «Ламповая копоть» в каком-то смысле тоже книга семейная. Словесные, фотографические и графические портреты дедушки-архитектора, папы и мамы — архитекторов, дяди Бори-архитектора, а также бабушки Груши, помогавшей семье архитекторов. (Лирический текст про эту бабушку монтируется с прелестным акварельным рисунком, который называется так: «Бабушка Груша, когда она была птичкой. Сиреной». В другом месте будет еще один пастельный портрет Груши. Стык визуального и текстового врезает в мою память неведомую бабушку Грушу навсегда.)
Сергей Бархин из той небольшой группы художников, которые пришли в 1 960-е годы и изменили не сценографию, но сам театр. Достаточно открыть «Ламповую копоть» и рассмотреть эскиз к «Собачьему сердцу», чтобы понять и почувствовать, какой переворот был совершен. Теперь есть возможность понять, что же стояло за этим переворотом.
Бархин сочинил нежную словесно-театральную композицию. Плохих людей или, точнее, людей, с которыми он по жизни не сошелся или разошелся, он в свою игру не пустил. А среди тех, кого впустил, — соученики по школе и институту, собратья по цеху театральных художников, столичные и провинциальные режиссеры. Многих из них уже нет на свете. Проза Бархина чем дальше, тем больше полна некрологических интонаций, слово он изрекает с какой-то необыкновенной легкостью, точностью и графической ясностью. Тут он может всласть пофилософствовать, дать волю своему изобретательному слову, которое отвечает его изобразительному дару. Пишет он довольно часто неправильно, не так, как люди. И это прекрасно, что никто не выправил и не «вправил» это слово. Глаз Бархина и его речь устроены сходным образом. Он, скажем, способен увидеть в каждой коробке гроб. Книжная полка — гроб для книг, обувная коробка — гроб для обуви, часы — гроб для времени и так далее. Из остроумного наблюдения часто рождаются его сценографические видения. Так решен один из его последних шедевров — «Скрипка Ротшильда» в Московском ТЮЗе.
Книга очень похожа на самого Бархина. Как книга Давида Боровского (посмертная) похожа на Боровского. У каждого свои слова, свои любимые краски и свой театр. Давид — театральный ребе, философ, Сергей — принципиальный эклектик, интуитивист, сосредоточенный на своих снах и предчувствиях. Он славен как доморощенный изобретатель афоризмов (недаром Евгений Шифферс был одним из его духовных учителей, и этому «рабу божьему Шиффер- су» посвящен едва ли не самый проникновенный очерк). Бархин любит учить окружающих, как жить, а сам живет совсем не так, как учит (слава Богу). Нежный и чувственный, изобретательный в сквернословии и славословии, ругатель, а также хвалитель, целитель, всегда одинокий в театральной компании, острейшим образом чувствующий любую небрежность по отношению к себе, любое неточное слово, интонацию — это Бархин. Он всю жизнь боялся не тюрьмы, а общей камеры. В нашей общей советской камере он защищал свою отдельность всеми доступными способами. Менял прически, сооружал кок под римских императоров или ежик под Керенского, «косил» под битлов или обросшего Маяковского, стригся наголо по-зэковски, менял оправы очков (в последние годы приобрел в Италии огромную буффонную оправу, которая вкупе с седой бородой сотворила из Бархина персонажа Комедии дель арте). Он бесконечно преображался и всегда оставался самим собой. «Светлый серый вечер, переходящий в ночь», — любимое состояние природы для него, но это еще и его любимые краски. Он ведает то, что ведают только художники, и переносит это свое ведовство-колдовство в неправильную прозу или в ни на что не похожие «пьески». «Любой рассказ, как и декорации, как и живопись, рисует состояние воздуха», — замечает Сергей Михайлович. «Ламповая копоть» именно этим и покоряет. Бархин рисует состояние воздуха той страны, в которой он родился, вырос, а вот теперь подводит предварительные итоги.
В прежние времена Комитет, который про каждого из нас знал что-то самое сокровенное, к Бархину имел три претензии (если верить автору): взрослым крестился, любил выпить и был бабником. Все эти претензии с течением времени, в постсоветской ретроспективе стали достоинствами. Так что, дорогой Сережа, дорогой Сергей Михайлович, ты и тут угадал.
Сцена. 2007. №5. С. 55.