О книге «Ламповая копоть»

Леонид Хейфец. «Ворочается душа»

При чтении этой книги с душой что-то про­исходит. Она ворочается. В темное, уснувшее, дремавшее, забытое проникает свет, теплая жи­вая нежная кровь и впрямь — оживление, да и только. Смотришь на фотографию дедушки Бархина. Дедушка в форме царского офицера. С кортиком. Кажется высоким и очень красивым и очень, очень благородным. Высок от того, что рядом мальчик, все же значительно меньшего роста. Я подумал — уж не Сережка ли? Потом рассмеялся. Как же это может быть Сережка. Да, это не Сергей. Это его папа — мальчик. Снимков много. Все прекрасные. Все — па­мять. Но фотография дедушки и папы особая. К ней возвращаешься. Вскоре начинаешь ду­мать про своего дедушку. Про папу. Все совсем другое. Дедушка был печник. Какие там корти­ки! Да и фотографий нет. Все сгорело в войну. Дедушка Бархина, мне кажется, многое пред­определял. И папа. И изумительная «довоен­ная» мама. Сережа с них начинает и до кон­ца книги помнит, помнит и правильно делает. И пишет он так, как должен писать внук этого красивого, интеллигентного, смелого и умного царского офицера. Казалось, что таких людей давно нет, но вот чудо! Сергей Бархин есть! Ему можно позвонить, с ним можно поругать­ся, он работает и занимается разными делами, ездит за границу, иногда болеет, любит свою жену Леночку — Боже! Какая красивая Леночка опять-таки на снимке — где написано посвяще­ние, ей, любимой красивой умной жене.

Читаешь книгу, рассматриваешь картинки- эскизы, зарисовки, фотографии замечательных макетов к замечательным спектаклям, фотогра­фии родных, друзей, учителей, далеких, ушед­ших навсегда — ворочается душа…

Начинаешь очень скоро думать о прожи­той жизни, своей, своих близких, всей стра­ны. Очень скоро Сергей заставляет вспомнить свою собаку, кошку, лошадей, на которых не­которые из нас, и он в том числе, еле взби­рались и которые никуда нас не везли, потому что мы не могли пятками бить их по животам или хлестать нагайкой. Его новеллы о лошади Машке и о таксе Ките — маленькие шедевры — какие-то сгустки человеческой доброты и со­страдания и, что важно, меньше всего к себе- любимым. Таких мест очень много. Вся книга из таких мест. Изумительная книга. Праздник. Огромное событие в культурной жизни нашей страны, а может быть, не только нашей. На мой вкус — Нобелевскую премию присудил бы не­медленно. Почему? Да потому, что в начале XXI века у очень многих людей при чтении этой книги заворочается душа. Вот почему. Много это или мало? Когда души умирают, когда им не до чего, когда все унижено и оплевано, когда нет и признаков надежды на что-либо человеческое, появляется книга, где все прони­зано любовью, чувством правды, совести, если угодно. Боже! Прости меня за пафос. Я очень хорошо знал и дружил в какие-то годы с Ми­шей Буткевичем, но как о нем написал Сергей Бархин! Много говорилось о речи Достоевско­го на открытии памятника Пушкину. А я гово­рю о том, как Бархин написал о Буткевиче. Не знаю, не знаю… Возможно, и некорректны мои некоторые заметки и сравнения, но на том стою. В нашей культурной жизни произошло огромное событие. Вышла книга-альбом Сергея Бархина «Ламповая копоть». Книга прекрасно издана, изумительно сделана полиграфически, с огромным количеством замечательных рисун­ков, фотографий, а главное, с редким по содер­жанию текстом, изложенным языком, уже давно не используемым нашей литературой.

Что еще удивительно. Мы проживаем одну жизнь. И прошедшие годы, столь многократ­но как будто описанные, сыгранные в театре и снятые в кино, при чтении этой книги просве­чиваются с поразительно новой конкретностью, и кажется, что до Бархина никто это сделать так и не смог. И жизнь «после войны», и Моск­ва «стиляг» и «космополитов», и даже «цели­на», и годы «застоя», и появление «свободы» — и все это через судьбы множества людей, род­ных, друзей, учителей, множества известных и, что дорого, наверняка неизвестных для боль­шинства читателей, незнакомых людей, которых автор в своей душе сохраняет, нежно и горест­но помнит, заставляя еще и еще раз ворочаться наши собственные души.

P.S. Когда Бархин дарил мне эту книгу (мы встретились в подземном переходе метро «Ки- тай-город»), он купил газету — оказалась ста­рая «Вечерка» — и завернул в нее книгу, чтобы не пачкался «супер», как он сказал. Я по прав­де говоря про себя как-то хмыкнул, уж очень он преувеличивает значимость своего собственно­го «изделия», чересчур «торжественно» воспри­нимает собственное сочинение. Сейчас после прочтения книги, я немедленно обернул ее в га­зету, как в старые добрые времена, и советую всем, кому посчастливится эту книгу заиметь, обязательно обернуть ее в газету, так, как де­лали мы когда-то с любимыми книжками.

Знамя. 2007. N‘J 11. С. 201-202.

Анатолий Смелянский. Несколько слов о книге Сергея Бархина и о нем самом

Название своей новой книги Сергей Бар­хин объясняет сноской на форзаце: «Ламповой копотью» в старину именовали черную краску. Таким образом сразу дан стилевой и игровой сигнал читателю. Игровой — потому что книга Бархина не столько написана, сколько разыг­рана. В этой игре несколько планов. Традицион­ный альбом основных сценографических работ, макетов, эскизов (за несколько десятилетий). Тут же книжные иллюстрации. В стык — не­избежный массив семейных фотографий. И все это пестрое визуальное многообразие вступает в сложный диалог с текстом. Вернее, текстами, написанными в старые и новые времена и со­чиненными специально для этой книги. В сущ­ности, Сергей Михайлович выпустил еще одну премьеру в виде книги-спектакля, где сам вы­ступил во всех основных театральных лицах. Он тут и главный режиссер, и основной актер, и сценограф, и осветитель, и завпост, и автор пьесы под названием «Жизнь Сергея Бархина, рассказанная им самим и окрашенная лампо­вой копотью».

Он давно уже обнаружил писательские и издательские наклонности. Занялся родо­словной своей семьи, успел выпустить несколь­ко уникальных книжек, которые украшают пол­ки его родственников и друзей (у семейных книг вполне семейный тираж). «Ламповая копоть» в каком-то смысле тоже книга семейная. Сло­весные, фотографические и графические пор­треты дедушки-архитектора, папы и мамы — архитекторов, дяди Бори-архитектора, а также бабушки Груши, помогавшей семье архитекто­ров. (Лирический текст про эту бабушку мон­тируется с прелестным акварельным рисунком, который называется так: «Бабушка Груша, когда она была птичкой. Сиреной». В другом месте будет еще один пастельный портрет Груши. Стык визуального и текстового врезает в мою память неведомую бабушку Грушу навсегда.)

Сергей Бархин из той небольшой группы ху­дожников, которые пришли в 1 960-е годы и из­менили не сценографию, но сам театр. Доста­точно открыть «Ламповую копоть» и рассмот­реть эскиз к «Собачьему сердцу», чтобы понять и почувствовать, какой переворот был совер­шен. Теперь есть возможность понять, что же стояло за этим переворотом.

Бархин сочинил нежную словесно-театраль­ную композицию. Плохих людей или, точнее, людей, с которыми он по жизни не сошелся или разошелся, он в свою игру не пустил. А сре­ди тех, кого впустил, — соученики по школе и институту, собратья по цеху театральных ху­дожников, столичные и провинциальные режис­серы. Многих из них уже нет на свете. Проза Бархина чем дальше, тем больше полна не­крологических интонаций, слово он изрекает с какой-то необыкновенной легкостью, точно­стью и графической ясностью. Тут он может всласть пофилософствовать, дать волю свое­му изобретательному слову, которое отвечает его изобразительному дару. Пишет он довольно часто неправильно, не так, как люди. И это пре­красно, что никто не выправил и не «вправил» это слово. Глаз Бархина и его речь устроены сходным образом. Он, скажем, способен уви­деть в каждой коробке гроб. Книжная полка — гроб для книг, обувная коробка — гроб для обуви, часы — гроб для времени и так далее. Из остроумного наблюдения часто рождаются его сценографические видения. Так решен один из его последних шедевров — «Скрипка Рот­шильда» в Московском ТЮЗе.

Книга очень похожа на самого Бархина. Как книга Давида Боровского (посмертная) по­хожа на Боровского. У каждого свои слова, свои любимые краски и свой театр. Давид — те­атральный ребе, философ, Сергей — принципи­альный эклектик, интуитивист, сосредоточенный на своих снах и предчувствиях. Он славен как доморощенный изобретатель афоризмов (неда­ром Евгений Шифферс был одним из его духов­ных учителей, и этому «рабу божьему Шиффер- су» посвящен едва ли не самый проникновенный очерк). Бархин любит учить окружающих, как жить, а сам живет совсем не так, как учит (слава Богу). Нежный и чувственный, изобретательный в сквернословии и славословии, ругатель, а так­же хвалитель, целитель, всегда одинокий в те­атральной компании, острейшим образом чув­ствующий любую небрежность по отношению к себе, любое неточное слово, интонацию — это Бархин. Он всю жизнь боялся не тюрьмы, а общей камеры. В нашей общей советской камере он защищал свою отдельность всеми доступными способами. Менял прически, со­оружал кок под римских императоров или ежик под Керенского, «косил» под битлов или оброс­шего Маяковского, стригся наголо по-зэковски, менял оправы очков (в последние годы при­обрел в Италии огромную буффонную опра­ву, которая вкупе с седой бородой сотворила из Бархина персонажа Комедии дель арте). Он бесконечно преображался и всегда оставался самим собой. «Светлый серый вечер, перехо­дящий в ночь», — любимое состояние природы для него, но это еще и его любимые краски. Он ведает то, что ведают только художники, и пе­реносит это свое ведовство-колдовство в не­правильную прозу или в ни на что не похожие «пьески». «Любой рассказ, как и декорации, как и живопись, рисует состояние воздуха», — замечает Сергей Михайлович. «Ламповая ко­поть» именно этим и покоряет. Бархин рисует состояние воздуха той страны, в которой он родился, вырос, а вот теперь подводит предва­рительные итоги.

В прежние времена Комитет, который про каждого из нас знал что-то самое сокровенное, к Бархину имел три претензии (если верить ав­тору): взрослым крестился, любил выпить и был бабником. Все эти претензии с течением вре­мени, в постсоветской ретроспективе стали до­стоинствами. Так что, дорогой Сережа, дорогой Сергей Михайлович, ты и тут угадал.

Сцена. 2007. №5. С. 55.