Сережа – человек прелестный. Прелестный – это слово я про него часто повторяю. Он Артист. С большой буквы. Надо видеть какую шляпу он носит и какую бабочку одевает, как он ходит и как разговаривает. А когда приезжаешь к нему на дачу, он выходит в каких-то джинсах и становится похож на Фолкнера. Ни одну его ипостась я лично не видел не артистическую. Даже когда заходишь к нему без предупреждения – наши дачи — рядом, — все равно тебе дверь открывает Артист. Он человек редкой породы. С ним можно говорить о чем угодно, даже о пустяках, даже лучше о пустяках, а все равно через пять минут понимаешь, что он говорит о вечном. Это как пуля со смещенным центром тяжести: она может попасть в палец, а доберется до печенки. Разговаривая с ним о чем угодно, ты понимаешь, что приобщаешься к чему-то очень крупному, культурному.
Он из семьи, которая имеет большое значение в русской культуре и через него это как-то передается и не обязательно через то, о чем он говорит, а из того, как, какие переходы он делает, как он игнорирует неинтересные темы и склоняет тебя на разговор на интересующую его тему. Общаясь с ним, я чувствую себя в какой-то удивительно комфортной среде, которая доставляет огромное удовольствие, дает пищу уму и душе. Таких людей я знаю немного. Обычно, когда с человеком начинаешь разговаривать о ерунде, то ерундой и заканчиваешь, а еще бывает, что пытаешься говорить о серьезном, но все равно получается об ерунде. С Сережей же как-то все время чувствуешь себя немного дураком и это очень приятно. Это очень классное чувство, потому что с возрастом не всегда радует ощущение собственного опыта и умности. Он не дает тебе забыть, что есть более старшие, не только по возрасту, но и по всему.
Я познакомился с ним в горьковском Тюзе, где он много работал, а я делал свой первый спектакль. Он мне объяснял, как нужно с мастерскими общаться. Меня тогда поразило, что он сказал: «ну я от них много не требую, как могут – так и могут, я же вижу – стараются. Лишь бы отношения было хорошие». Я тогда был обуян желанием все сделать до миллиметра по-своему и мне казалось это очень важно, а у него была какая-то божественная снисходительность. Подозреваю, что она могла быть совмещена с такой же божественной критичностью или даже может быть несправедливостью, но это все было настолько артистично, что на него нельзя обижаться. Иногда, по настроению, это мог быть такой моноспектакль сегодняшней его правды. А завтра могло быть что-то совершенно противоположное и столь же артистичное.
В то время, когда я познакомился с ним, уже замечательные работы сделали Боровский, и Левенталь, и Кочергин. По сравнению с ними казалось, что Бархин несколько разбрасывается и это отражалось даже в его облике: то он битл, то в костюме мушкетера, то побреется лысым, то усы отпустит. Он казался странным, но с годами он набрал такую палитру этих странностей, которая обрела высочайшее качество. О нем можно говорить как о типе возрожденческого художника, который способен, как Леонардо да Винчи, делать самые разные вещи. Это очень редкий тип, тем более в наше время. Бархин всегда руководствуется какой-то своей внутренней необходимостью делать то или это, — иногда, кажется, вопреки внешним потребностям. Им движет какой-то свой внутренний моторчик, — от семьи, от личности, который перемалывает время в какую-то свою «муку» и печет свои грандиозные «пирожки», и никто не знает, какой «пирожок», с какой начинкой он сделает.
Когда умер мой папа, Сергей Михайлович сам предложил сделать памятник. Они никогда не работали вместе. В этом проявилось его умение ценить то, что к нему, казалось бы, не имело прямое отношение. Я никогда не забуду, как он общался с моей мамой, со мной, как он предложил идею этого памятника и неспешно рассказал так, что она у нас не только не вызвала никаких противоречий, но стала как бы нашей общей. Не претендовал ни на какое авторство, требовал от меня, чтобы я участвовал, хотя что я мог еще сделать? Ему было важно взрастить эту идею наиболее безболезненным образом, и как оказалось, он был абсолютно прав: каждый раз, приходя на кладбище, я вспоминаю его добрым словом. И когда умерла мама, я принес ему фотографию памятника и попросил: «Сережа, я без вас не могу написать. Я все время буду думать, что я в чем-то ошибся. А если напишите Вы, даже неправильно, я буду думать, что так нужно, потому что это Вы написали». Потому что у него даже ошибки правильные. Я хочу им варить. Хочу им обольщаться.
14 июня 2003 года. Прага. Записано В.Берёзкиным. \\ Рукопись. Архив В. И. Березкина