С Сергеем Михайловичем Бархиным я познакомился тридцать лет назад.
Мы с В.Г. Шлезингером и Б.Г. Голубовским искали художника для спектакля «Карьера Иошки Пучека» в театре им. Гоголя. Нам порекомендовали Бархина. Он сделал совершенно замечательный эскиз — двухсветный огромный павильон в духе такого легкого (много воздуха) изящного конструктивизма. Стильно и красиво. В целом спектакль получился не ахти какой, но сценография была изумительной.
В это время — осенью 1973 года- мне поручили в нашем училище им. Щукина поставить дипломный спектакль «Ромео и Джульетта». И, стесняясь, потому что это учебное заведение, нет серьезных производственных возможностей и мизерный гонорар, я, тем не менее, обратился к Сергею Михайловичу. Он сказал, что с радостью будет с нами сотрудничать и что за спектакль по Шекспиру ему деньги не нужны. И добавил: вот его пригласили в театр им. Вахтангова ставить пьесу С.М. Михалкова и за нее-то он с них сдерет. А за работу над Шекспиром готов еще и приплачивать.
У нас порядок такой: мы сначала должны показать кафедре актерскую «заявку» на спектакль — несколько сцен с основными персонажами на 40-50 минут, еще не думая ни о каком оформлении, потому что работу могли по той или иной причине не поддержать. И только если «заявка» принимается, тогда мы имеем право звать художника, заказывать декорации и костюмы и выпускать спектакль на публику.
Я позвонил Бархину за несколько дней до показа кафедре. Он пришел на репетицию. Это был пролог и фактически весь первый акт будущего спектакля. Сережа посмотрел прогон и сказал: «Ну ладно, давай. Ничего, вроде, ребята живые, симпатичные. Вот девочка хорошая (про Джульетту — Елену Кореневу).
А где-то в марте — апреле позвал меня к себе на Страстной и показал эскизы.
Из трех эскизов я взял за основу тот, в котором пол был засыпан большим слоем опилок, с высокой железной бочкой с красками в центре сцены, вокруг которой безмятежно и фривольно лежали и сидели, играя друг с другом среди опилок и разбросанных фруктов и куриных яиц, юноши и девушки (веронская «золотая молодежь»), на фоне не слишком высокой очень белой стены через всю сцену, на которой, свесив ноги, сидел герцог Вероны с дудочкой в руках.
Я, конечно, совершенно обалдел: «Сережа, ты же видел репетицию, почти половину спектакля, как же мне теперь с этим быть — с твоим грандиозным эскизом и моим скромным сочинением?» — спросил я. «А что тебя смущает? Я все это и увидел у вас. Новые сегодняшние молодые люди, свободные, в джинсах, раскованно и вальяжно блондаются по сцене и зрительному залу. Они красивы в своей молодости и свободе. Другое поколение. У них некая своя жизнь, свой сговор, свои игры. Им нужна своя, новая среда. Опилки под ногами — настоящие, свежие (!), живые опилки под ногами и небо над головой. Они верят Шекспиру. Им с ним комфортно. И потому, вальяжные и беззаботные, они готовы и взорваться, и рискнуть, и поставить жизнь на карту! Девушки будут в платьицах из мешковины, молодые люди — в коротких черных бархатных пиджачках и светлых лосинах».
«Ну а как быть с бочкой?». «Да ладно, делай с ней что хочешь. Не нужна — не надо. Важно, чтобы были опилки, фрукты, стена и яйца».
Так же легко он согласился и с тем, что в спектакле не осталось, в конце концов, и нарисованного им бревна, которое в глубине сцены должны были, по его замыслу, пилить два парня.
И потом, уже в процессе работы, его решения возникающих у меня вопросов были изумительны.
Звоню ему: «А как быть, когда Джульетта получает от монаха склянку с зельем? Какая может быть склянка?». «Да никакой склянки, • отвечает, — яйцо!». «Ну как — яйцо?». «Очень просто.». Дело в том, что разбивающееся о белую стену яйцо, стало одной из важнейших деталей спектакля: когда умирал Меркуцио, разбивающееся яйцо разливалось по стене одним цветом, а когда Тибальт — другим… (Сережа как-то ухитрялся вынимать с помощью шприца содержимое яиц и заполнять его краской разного цвета — голубой, алой). А яйцо-склянку с «зельем» Бархин предложил сделать совершенно пустым.
И Джульетта, стоя лицом к залу, держа яйцо перед собой со словами «..за твое здоровье пью, Ромео!..» — раздавливала его. В полной тишине раздавался хруст пустого яйца. Это было чудо!
Зрительный зал в эти секунды замирал. Тишина была абсолютной — пронзительной и неподвижной. И только тонкий хрупкий звук хрустящей яичной скорлупы — раздавленное рукой Джульетты полое яйцо…
Потом, через три года мы с ним сделали еще два дипломных спектакля — «Святая святых» Друце и «Фантазии Фарятьева» Соколовой.
В «Святая святых» ничего особенного не было: кулисы цвета хаки (война) и еще что-то в центре сцены — то ли мемориальный камень, то ли плащ-палатка.
А «Фантазии Фарятьева» — замечательная работа Бархина. Я очень жалею, что пропал эскиз.
Перед премьерой в Учебном театре ГИТИСа, ко мне подошел высокий, худой человек и сказал: «Извините, меня прислал Сережа. Я — Лидер. Можно я посмотрю?». Я посадил его, напомнив, что несколько лет назад нас в Одессе познакомил Боровский. А в антракте он попросил разрешения пройти на сцену, где долго и подробно рассматривал декорацию.
Сценография Сережи в «Фарятьеве» была простая и великолепная Сначала он и здесь пришел на репетицию. Артисты ему понравились, особенно Андрюша Ташков, исполнявший главную роль. А потом сказал мне: «Ты знаешь, что я подумал? Какие-то они все странные. Вроде бы происходит это не в шестидесятые годы, а в тридцатые. Они мне напоминают фигуры, которые на станции метро «Площадь Революции» и барельефы на «Динамо». Эстетика тех лет, с ее романтизмом, идеализмом: девушки с ракетками, глобусы, циркули. Шахматы. Планеры. Широкие брюки с большими манжетами… Помнишь такую картину: яркое солнечное лето, холм, море, и счастливые молодые люди в белых костюмах запускают планеры, авиамодели? Коктебель, кажется… Вот какие-то такие идеалисты. Вроде, ни у кого ничего не сложилось, но есть идеалы и фантазии — воля к жизни. И здесь, в «Фарятьеве», наверно. — небольшой провинциальный город, скорей всего южный, и налаженный быт 30-х годов…».
В небольшую уютную комнату героинь мы принесли как можно больше разных старых подлинных вещей: венские стулья, круглый стол с шелковой скатертью, кожаный диван с высокой спинкой, этажерку, патефон, разные коврики, кружевные салфетки, много фарфоровых безделушек, книг, а по стенам — какие-то почетные грамоты и семейный фотографии в рамках. А наверху — роскошный большой, с размахом крыльев метра два с половиной или три, белый планер и модели самолетов других видов… Сцена выглядела красиво и притягательно. Наверно, хотелось там пожить. (Замечательному художнику Д.Лидеру было что рассматривать). Эскиз Бархина, повторяю, был очень красивым, хотя сам Сережа не придавал ему большого значения, поэтому и был он так обидно утерян…
…Л.Н. Толстой писал о загадке создания художественного произведения как о некой «тайне лабиринта сцеплений», которая и есть — искусство.
Искусство Сергея Михайловича Бархина дарит нам откровение причастности к волшебным тайнам и загадкам театра. Как-то у него все сходится в этом лабиринте — конфликты и гармония, поэзия и жизнь, и автор, и артисты, и режиссер, и, конечно, время, которое сейчас на дворе. Все это он соединяет — интуитивно и осознанно — в своем мощном художественном мире…
Март 2003 года
\\ Рукопись. Архив Сергея Бархина