Наверное, художник должен быть одиноким. Общество невыносимо.
Индия. Старая столица Агра. Снимок группы Малого театра на фоне Тадж-Махала. Потом Мертвый город. Как было хорошо на слонихе и на верблюде, а рядом удав и обезьянка-макака. В честь них — этот нелегкий год. По дороге из Дели в Акру подвязал веревочку на решетке кружевного, мраморного мавзолея, чтобы у нас с Леночкой было все хорошо. О Руслане и театре по-прежнему тошно вспоминать. Все это остается в прошлом. Чужие планы не должны вмешиваться в мои.
Вспоминаю, сколько у меня было друзей – животных, оставшихся в памяти навсегда.
Козел, напавший на Таню в Сасове, и потом, якобы за это зарезанный, принесенный в жертву. 1942 год. Его съели и хозяева, и мы. Война.
Тропические рыбки, которыми заразил меня Коля Иорданский. Среди них – голубоватая бойцовая самочка, которая покрылась тонким белым налетом, и потом вспучившая свою чешую и, к моим слезам, перевернувшаяся на спину. Я ее хоронил и испуганно знал, что это я виноват в ее смерти. Что что-то я сделал не так.
Еще раньше – большая овчарка Нерка, с которой мы сфотографировались. Эта немецкая овчарка, живущая в немецкой семье (сын хозяев Адольф) во время войны с немцами во Фрунзе в 1942 –1043 годах. Где их потомство сейчас?
Маленькая поездка на лошади в седле на Николиной горе в 1954 году. Это удовольствие доставила мне, сошедшая потом сума, красивая и нежная Л. М. В памяти – один мой страх и высота.
Наконец долгая жизнь с французской болонкой, кобельком Кафкой – Кавуней. Это целая эпоха для меня. Самый запомнившийся эпизод. Я спешу-бегу от Киевского вокзала к маминому дому, и где- то около Бородинского моста очень сильно подворачиваю ногу и падаю так, что даже на штанах у колена – дыра. Докавыливаю до подъезда и квартиры. Там у мамы еще маленькая Лена, Неля и Кафка. Я, подвывая, добираюсь до дальней комнаты, падаю на кровать, качаюсь, чтобы заглушить боль. Кафка подбирается к кровати и начинает повизгивать. Он после чумки сам не может вспрыгнуть на кровать. Я раздраженно исполняю его просьбу, подбросив его и подхватив ладонью под спутанное мохнатое пузо. Забываюсь. И вдруг чувствую, что он нашел дырочку в штанах у колена, просунул туда часть мордочки – нос и язык, нашел ссадину и стал меня лечить – лизать. Я понял, что он просил меня помочь ему спасти меня. Кафка, Кафка, я и сейчас помню твой горячий шершавый язык и холодный носик.
Еще очень яркое цветное воспоминание. Антверпен. Зоопарк с “египетским храмом” марочного короля Бодуэна. В центре его – слоны, страусы и жирафы вместе. Там есть павильон, где – рыбы. В центре – большой аквариум с яркими тропическими рыбками. В самом центре его, на уровне глаз почти стоит иссини голубая фосфоресцирующая рыбка. Когда бы я ни зашел туда, она — всегда посередине. Я направил в зоопарк многих артистов, и все отметили и запомнили ее. И сейчас, спустя три года и встретив Влада Долгорукова – князя, я всегда говорю – синяя рыбка! И мы улыбаемся.
О лошади Машка и рыжей дворняге на целине в 1958 году я уже написал. Это моя родная, не могу сказать жена, но возлюбленная.
Кит – наша такса – это мой хозяин и друг. О нем я тоже уже писал.
Но было еще одно очень близкое общение с одной макакой в зоопарке в Белграде. Мы с Леной c возбуждением после моего посещения зоопарков в Берлине и Антверпене оказываемся в довольно бедном и запущенном сербском. Зелени мало, много земли и ям. Небольшой, доступный для зрительских рук, обезьянник. Рядом два чернявых серба ударами ботинок о сетку дразнят худеньких волков. Мы смотрим сидящую вплотную к сетке макаку. Зрителей отделяет от сетки еще одна труба на уровне живота. Лена, по моему, заразившись у грубых югославов, перегибается через эту трубу, взяв снизу веточку, что бы поддразнить ее (Лена в этом не сознается). В тот момент, когда Лена перегнулась за веткой, обезьянка очень не спешно протягивает через сетку руку с розовой ладошкой, очень медленно, как в замедленной съемке, просовывает свой тонкий нежный и холодный (по словам Лены) пальчик между переносицей очков и переносицей Лены, снимает очки и так же медленно кладет их рядом с сеткой у себя уже внутри на деревянный пол. Лена еще может достать их, и протягивает руку. Обезьяна перекладывает очки глубже на десять сантиметров и их уже достать нельзя. Аккуратно играет ими. Потом «большой» самец отнимает их и в секунду скручивает душку в пружинку. Лена, почти плача, кричит мне, чтобы я звал служителей. Я бегу, на плохом английском – май вайф, мол, манки и т. д. Служители подходят, отгоняют зрителей, присоединяют шланг к крану. Струей воды загоняют всех обезьян в домик, закрывают щеколду и тогда уже бесстрашно входят за очками. Мы облегченно вздыхаем. Я подтруниваю над Леной, расспрашивая о прикосновении пальчика к носу. Сначала Лена сердилась, а теперь воспоминание вызывает улыбку. Мы ее не забудем. Не забудем прикосновения.
И вот вчера я залезаю на Слона – слониху в центре Индии, по дороге из Дели в Агру. Слониха с фашистским знаком на ухе и гуашевыми желтыми третьим глазом и орнаментом на лбу. Наверху – погонщик в малиновой накидке с металлической палочкой, которой он бьет и тыкает слониху по ушам и затылку, резко покрикивая. На слонихе покрывающая ее попона и помост – седло с ручками по углам, чтобы держаться. Я залезаю на горообразную спину по бамбуковой зыбкой лестнице и все время пытаюсь потрогать ее кожу и ухо то рукой, то голенью, которая оголилась, когда задралась штанина.
Чувство гордости, чувство с картинки. Потом я полез на верблюда, очень зыбко вставшего сначала на задние, а потом на передние ноги. Я опять норовил потрогать шкуру. Заплатил одеколоном, мылом и сигаретами за счастье, воспоминание и рассказик. Это чувство сравнимо с посещением Тадж-Махала. Спасибо за бабушкины – дедушкины тропические колониальные марки.
Да, я еще забыл моего Додика – австралийского розовощекого зеленого неразлучника. До сих пор я нахожу книжки с обгрызенными им краями обложек и переплетов. Он пытался для гнезда использовать их вместо веток.
Еще два котенка в сорок пятом году на даче у Александровых и, купленную мной на птичьем рынке для Леночки, сиамскую кошечку, которую я так испугался ночью, когда она устроилась со своими когтями и зубами у меня на шее около уха. Еще были два сиамских котенка у режиссера Дунаева. Они «украшали» его пуристский кабинет дома вместе с портретом Ленина и сталинским диваном. Котята порвали мои эскизики к «Золотой карете» Леонова. Видимо у них не было игрушек. Мы с Дунаевым их гоняли, но они были ловчее нас. Возможно Дунаев счел это предзнаменованием и отказался от меня. Правда он показал эскизики Эфросу и тот сказал, что они бы подошли бы для «На дне» — там все было из кирпича.
Нет определенно зверюшки лучше людей, для меня.
18 февраля, мы в Бомбее. Вспоминается Киплинг, Буссенар, Жюль Верн. Пальмы. Христианская часовенка с Распятием и Божьей Матерью. Все в цветах и украшениях. Португалообразный нищий — прокаженный с бороденкой.
Музей принца Уэльского с персидскими миниатюрами, буддийскими статуэтками, японской и китайской посудой, восточными тканями и индийской посудой. Ужасная европейская живопись.
Чеинж – обмены – ужасны. Мы бегаем, суетимся в Индии, пытаясь оправдать поездку.
Остров Элефант со скальными храмами и скульптурами. Обезьянки. Голубая раковина.
Ежедневные записки, конечно беднее воспоминаний, историй, случаев, рассказов. Но так многое стирается из памяти. Пытаюсь и записывать.
Оказались совсем в диковинном месте. Более диковинном, чем Монако и Монте-Карло, Иерусалим и Бомбей, Эфес или Киото. Португальская Индия – Гоа. Место, где был Васко да Гама. Город, в который мы прилетели из Бомбея так и называется. Все для меня здесь соединилось и спуталось. Индия и Европа и Америка. Черные индусы, австралийские и немецкие туристы и мексиканские католические храмы (есть и XVI ВЕКА). Купаемся в Индийском океане (собственно в Аравийском море). Солнце в зените, тропические закаты, черные ночи, луна в зените. Солнце и луна одновременно. Песчаный пляж с пальмами. Постмодернистский поселок – отель с бассейном, японским садом, домики с черепичными крышами. Ночь игуаны. При этом – очень пиренейский дух сада, архитектуры, человеческих типов. На пляже идет обмен. Подобрал себе покрывало- панно вышивку. Бирюза и второе густо красное. Пока обменять не смог. Сосед, как и в Японии – сотрудник. Очень хорошие соседи. Этот еще лучше, чем третий – японский.
Сегодня утром отправляемся в путешествие втроем. В воображении – шестидесятилетний белый полковник в пробковом шлеме с ружьем, японская женщина (Ольга Николаевна – жена Бори Морозова – настоящая японка) и я – толстый Паганель с сачком, альбомом и грифелем. Отправляемся в соседнюю деревню, где церковь. Идем героями Жюля Верна. Земля разного цвета– лиловая, розовая, желтая, красная. Деревья очень разные – с корнями наверху, с плодами в виде зеленых каштанов размером с дыню и пальмы с кокосами. Ходят черные свиньи и худые дворняги. Черные индийцы – христиане очень сдержанные по сравнению с индусами. Проходим прудик, заросший кувшинками (на обратном пути раскрывшимися звездами). Видим огромную черную бабочку, похожую на траурницу. Проходим дома и почти хижины из сплетенных пальмовых ветвей или очень основательные с колоннами и под черепицей. Много часовенок и крестов (не могильных). Лавочки с барахлом, достойным московского фришопа. Видим детско-женский госпиталь – длинный двухэтажный барак с архитектурой. Белоснежный барочный храм – Santa Cruz, перед ним – беседка, скульптура апостола и крест на пьедестале. Рядом железная высоковольтная конструкция с фарфоровыми изоляторами. Еще рядом другая церковь – трехнефная базилика без стен. Только фасад, четыре ряда колонн и замечательные деревянные фермы. Внутри – могилы, но есть и во дворе. Может быть это храм – крыша от дождей, которых лишь в июле 900 мм. Брошенные в угол кресты с распятиями (взял одно) В другом углу, вываливаясь из саквояжа, — кости и черепа. У алтаря работает местный каменщик. Прямо «Сто лет одиночества». Проходит как будто пятилетняя девочка с ранцем и видео-касетой, которых и в Москве-то не много.
Все совсем черные, хотя видно, что все они метисы и мулаты. Место называется Кавелоссм (Cavelossm), К церкви – пристройка — школа. Рядом воскресная церковная школа для больших. Поле. За ним – пальмы. По полю ходят черная и серая коровы с плоским зобом и таким же плоским горбом. По полю бегают сорок мальчиков и девочек, черных, в бело-голубых рубашечках и темных юбках и штанишках (форма). Кто-то играет в футбол – есть ворота. Визг. Сзади заигрывают с нами – просто чужими, не мужчинами, а пришельцами, взрослые девушки. Находим столовую на два столика с буфетом-лавкой, где все есть. Я делаю зарисовки. Кругом пальмы и мелколиственные деревья, и много людей. Это главная площадь. Очень хорошо. Можно начинать роман, пьесу, сценарий. Вот-вот подоспеют ковбои. Беру с собой лиловую землю-камень. Никакого смысла. Никакого театра. Просто счастье. Океан, солнце, тропики, католики, туземцы, кокосы, японка, полковник и я.
Что из того запомнится? Сегодня 22 февраля 1992 года. Вспомнил, что кто-то из Хлудовых открывал дело в Америке, да оно сгорело. Война Севера и Юга. Но ведь он там был, наверное. Может быть, так же чувствовал экзотику. И моему папе было бы тоже интересно все это.
1990 г.