Художник Сергей Бархин хорошо известен как замечательный книжный график, выдающийся педагог, писатель — эссеист, превосходно владеющий словом… Но, бесспорно, первой и главной его страстью — именно страстью, а не только делом, — является театр. Театр для него — все. Ибо сам Бархин — человек — театр. Форму в ее развитии он не просто чувствует, он воплощает ее ежесекундно в своем облике и поведении. Отсюда — его бабочки, фески, шляпы, кепи, изысканная оправа очков, из-под которых он сверкает самыми что ни на есть разнообразными взглядами: то восторженным, то гневным, то ласковым, то ироничным…
Эта органика контрастов прослеживается и в речи Бархина — от крика до воркования, от импульсивного порыва до неспешного философствования. И если не бояться плагиата, то заметки о С.Бархине надо бы назвать так, как назвал в свое время Вс. Мейерхольд статью — «Бенуа – режиссер».
С Бархиным интересно общаться в любой форме: работать, отдыхать, путешествовать. Конструктивный подход ко всему сочетается в нем с чувствительностью Стерна и Карамзина. Цвета, которыми он пользуется мастерски, создавая самые изысканные и в то же время очень простые сочетания, он наносит на бумагу, пользуясь весьма своеобразной манерой рисования: декорации и персонажей в них он создает легкими касаниями, как бы на ощупь. От этого они производят впечатление зыбкости. Кажется, что они готовы улетучиться, раствориться в воздухе при недоброжелательном взгляде на них, или просто от смены влажности и температуры, как старинные фрески, обнаруженные проходчиками метротоннеля в фильме Феллини «Рим».
Поражает способность Бархина соорудить нечто художественно цельное и трудоемкое буквально за один присест. Так было во время нашей с ним работы (по сценарию Тонино Гуэрры) над фильмом «Лев с седой бородой». Ранней весной года кажется восемьдесят шестого мы поселились в доме творчества «Болшево» в небольшом коттедже на пригорке среди сосен с вороньими гнездами. Ежедневно Бархин уединялся в своей комнате и, делая перерыв лишь на обед, в то время как где-то поблизости запойно пили, запойно работал.
Повсюду — в комнатах и даже в сенях и на террасе держался стойкий запах дома офицеров — а чем пахнут дамы на танцах в доме офицеров, известно так же хорошо, как «из чего только сделаны девочки» — лаком для волос, которым Бархин «закреплял» пастель на больших листах тонированной бумаги. Это были эскизы к фильму о цирке и о судьбе одинокого артиста — старого льва по имени Амедео. Цветовые штрихи и пятна мерцали на этих эскизах как драгоценные камни, то вспыхивая в лучах итальянского раскаленного полдня, то угасая в неярком свете пепельного заката. За несколько дней под карканье ворон и байки киношников о знаменитых обитателях «Болшево» Бархин сделал столько, на что другому понадобился бы месяц.
Иногда по тем или иным причинам рефлекторная возбудимость Бархина, и без того высокая, становится чрезвычайной, и это, в соединении с неистребимым сибаритством, делает его почти невыносимым. Но сие, как ни странно, мне тоже нравится. Дело в том, что при всех обстоятельствах, Бархин не утрачивает своего определяющего качества: он остается человеком культуры, огромных знаний, страстного темперамента, который он прячет порой за нейтральной, как у японцев, улыбкой. А послушали бы вы, в каких выражениях он восторгается спектаклями Пины Бауш или прозой И.Бродского, или кроет на чем свет стоит какую-нибудь очередную спекуляцию очередного конъюнктурщика от искусства…
К числу любимых выражений С. Бархина относятся такие, которые, видимо, имел в виду А.Пушкин, когда говорил о свойственном русскому языку некоем «библейском похабстве». Однако Бархин произносит их с такой интимной присвоенностью и легкостью, будто касается мелком бумаги, и его «ненормативная лексика» вписывается в любую беседу, как атомы кислорода в состав окружающей среды. Вообще-то художнику должно быть присуще пространственное мышление. Бархину же оно свойственно — по аналогии с абсолютным слухом — в степени абсолютного зрения, совершенного видения. Возможно, причиной тому – архитектурное образование, возможно — наследственность.
Так или иначе, у Бархина, даже вне решения творческих задач, всегда и во всем можно обнаружить планиметрический подход. Он любит объяснять с помощью карандаша и бумаги устройство этого мира, начиная от собора святого Петра и кончая бытовым – «как пройти туда-то»… Если речь зайдет о Петропавловской крепости, и вообще — о планировке Петербурга (впрочем, как и Венеции, Парижа и других «культурных» городов), Бархин тут же начертит вам Заячий остров, или Сан-Луи, или Джудекку, и еще ткнет карандашом в какую-нибудь подробность, представляющуюся ему важной. Он по натуре своей — несомненный просветитель.
Объяснять природу вещей для него не просто удовольствие, но потребность. Поговорить о принципах готической архитектуры и сделать это так, что человек, не бывавший в Париже, сможет со слов Сергея Михайловича описать вам Сан Шапель с ее изысканными пропорциями и звездными сводами, как если бы он сам все это придумал и построил — дело для Бархина столь же естественное, как выкурить любую из двух пачек сигарет «Кэмел», истребляемых им за день. Приступая к работе над тем или иным материалом, вы можете не ходить в библиотеку, а обратиться непосредственно к Бархину. Он достанет из шкафчика карельской березы, откуда-нибудь из второго ряда, и покажет вам «альбом Камчатки, где культура только лишь в зачатке», или все дворцы и виллы Палладио, украшающие берега Бренты и сады Виченцы, собранные под обложкой какого-нибудь дореволюционного издания с золотым тиснением – в зависимости от сюжета или эпохи, о которых идет речь.
Бывая, и не однажды, в доме, где живет С. Бархин со своей женой актрисой Еленой Козельковой, я до сих пор не могу себе представить, из скольких комнат состоит их на самом деле невероятно маленькая квартира. Благодаря искусству композиции и обстановки интерьера (опять-таки, заметьте, речь идет о торжестве пространственного мышления и победе планиметрии над хаосом) вам кажется, что так художественно составленные в тесные ансамбли шкафы, столы, картины, вазы, стулья, являют собой убранство какой-нибудь нескончаемой анфилады где-нибудь в музейном комплексе Кусково или Останкино. И вы поймете органическую связь образа жизни, привычек и пристрастий художника с тем, что он делает в искусстве. И увидите, что изумительные по своему остроумию и образному богатству декорации «Грозы» или «Дамы с собачкой» переехали в театр прямо из квартиры у Курского вокзала.
Поношение режиссеров входит для Бархина в творческий процесс неотъемлемой частью. Как во время трапезы поступающая в желудок пища орошается желудочным соком, так Бархин, прежде, чем приступить к решению творческой задачи, обрабатывает желчными комментариями свою очередную жертву — режиссера, с которым его сводит работа. Насколько я догадываюсь, то же самое происходит на педагогическом фронте. Именно Бархину, для которого сам процесс передачи знаний является органической потребностью, принадлежит выражение: «хуже режиссеров бывают только студенты!» Оправдано это все может быть только той огромной долей самоедства, которая неизменно присутствует в творческом методе Бархина как ее необходимый компонент.
Несмотря на многочисленные сражения, происходившие между нами во время работы над фильмом «Лев с седой бородой» (правда, спешу отметить, что предметом этих словесных баталий были главным образом вопросы, производные от собственно творческих), я могу предположить, что Бархин относится ко мне в общем-то не так уж и плохо. И вот почему я пришел к такому выводу. Я всегда восхищался тем, с какой нежностью Бархин относится к своим собакам. В изображении льва именно бархинская такса чаще всего служила ему моделью. А если работа происходила где-нибудь вне дома, С.М. просил меня позировать вместо собаки. Говорят даже, что лев Амедео в некоторых сценах похож на меня. Или я на него. И честно признаюсь, что этой «славе» обязан художнику.
Сергей Михайлович Бархин — представитель славной династии архитекторов, подаривших нашей культуре много замечательных проектов, как и много воспитанных ими учеников. Когда я смотрю на трагическую фотографию, где Вс. Мейерхольд как нахохленная птица в меховой шапке и шубе с бобровым воротником осматривает площадку для строительства своего театра на Триумфальной площади, я думаю не только о его сходстве с боярыней Морозовой, похожей на ворону на снегу, или о курке палача, что целится ему в затылок… Я думаю об архитекторе Михаиле Бархине, который вместе со своим товарищем Сергеем Вахтанговым проектировал для Мастера последний в его жизни, так и не увиденный им театр.
И по неизбежной сдвоенной ассоциации, которая захватывает также имя Эйзенштейна, любимого ученика Мастера, я думаю о моем товарище по совместной работе Сергее Михайловиче Бархине. Я очень переживаю то обстоятельство, что мне не довелось быть знакомым с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном. Думаю, что его присутствие в нашей жизни повысило бы градус нашей ответственности за все, что происходит сегодня в нашей культуре. Ведь людей, еще сохраняющих эту ответственность становится все меньше и меньше. Сергей Михайлович Бархин относится к их числу. Вот почему мне часто хочется снять телефонную трубку и, прежде, чем начать разговор о делах или о здоровье, которое с возрастом, увы, также переходит в разряд дел, причем, весьма существенных, — произнести, вкладывая в эти слова значение отнюдь не формальное: «Здравствуйте, Сергей Михайлович».
2002 г. \\ Рукопись. Архив В. И. Березкина