Эдуард Кочергин

По настоящему познался я с Бархиным в 1973 году в Дзинтари. В пору построения завершающейся стадии коммунизма находился там Дом художника СХ СССР. Нас, театральных из разных углов тогдашней общей Родины, свез­ли туда, и мы за двухмесячную халяву должны были отчитаться выставкой эскизов перед гене­ралитетом СХ.

К тому времени Сергей Михайлович был знатным московским художником, сотрясателем основ тогдашней сценографии. Я, питерский выкормыш, симпатизировал его полной свобо­де самовыражения. Он не принадлежал какому-либо направлению господствующему тогда в театральной изобразиловке. Он был сам со­бою — Бархиным.

Многие его работы шокировали разных лю­дей, но всегда останавливали внимание на се­рьезности выражения идей и мастерстве про­фессионального исполнения. Он не принадле­жал ни суровому стилю, ни действенной сце­нографии, ни к какой другой фигне-мигне. Он принадлежал только себе.

В те месяцы он, Сергей, красил эскизы к ставшей позже знаменитой «Ромео и Джу­льетте», прочистившей многим желателям моз­ги. Короче, я с ним в ту пору и повязался. Он мне был нужен как аккумулятор. Из него как из кладезя культуры я, бывший скачок-майдан- ник, откачал для себя много чего интересного и необходимого. Он был пропитан, я бы ска­зал, генными знаниями, генной культурой. При этом без какого-либо снобизма, на абсолют­ной простоте, не замечая своего наследствен­ного богатства, не кичась происхождением, как человек настоящей породы.

Я не искусствовед-аналитик, и не мне фор­мулировать и описывать его подвиги в искус­стве, коих дюже значительно. Скажу только, что без Сергея Михайловича в нашей сцено­графии было бы тоскливо. Он многие годы был катализатором нашего скромного дела, подни­мая профессию на высоты большого искусства.

Про себя хочу сказать, что обязан Бархину одним важным событием в моей жизни. Всему виной электричка Дзинтари—Рига, в которой мы оказались вместе, ехали в столицу бывшей социалистической Латвии из Дома художников. Чтобы скоротать время, я рассказал ему исто­рию про нашего питерского василеостровского алкоголика Капитана и про его похороны ост­ровными обрубками на Смоленском кладбище. История ему сильно показалась, и он велел мне ее записать. Прошло время, я забыл о ней и вдруг получаю бандероль из Москвы в виде довольно большого свертка, разворачиваю — рукой Сергея Бархина на полном листе бума­ги нарисованы похороны моего Капитана. Его насыпь над могилой трамбуют своими кожа­ными задницами «тачки» — безногие обрубки, и на утрамбованной части насыпи выставлена знаменитая китайская курочка Черна. Вдали сквозь деревья виден купол Исаакия. Под рисунком первые строки рассказа и многоточие. Мне ничего не оставалось, как дописать к его иллюстрации текст. Так появился мой первый настоящий рассказ, который затем был опуб­ликован в нескольких изданиях и заставил ме­ня продолжить этот род деятельности. Короче, виноват в этом Сергей Михайлович. Как гово­рят — с твоей легкой руки!

Ежели говорить о теперешних его декораци­ях, особенно для ТЮЗа, то Чеховская трилогия, сделанная для Гинкаса, — потрясающая вещь по философии мастера-художника. Это работы классические по всем параметрам, кои воз­можны в нашей профессии. Особенно, «Скрип­ка Ротшильда». Выстроена Сергеем Бархиным библейская притча, икона, местечко и мастер­ская гробовщика из домовин-гробов — это фантастика. Что еще замечательно — я узнал руки наших питерских столярных мастеров. Только они могли сделать бархинскую идею. Постро­ить библейскую архитектуру из гробов и сохра­нить в четкости рисунка и точности пропорций его лирику, его слезы. Спасибо тебе, Сергей Михайлович, за блистательную работу.

Я боюсь бросаться высокими словами в тепе­решнее время — ими засорили все пути и в рай, и в ад, — но как профессионал скажу: Бар­хин — грандиозный мастер в театрально-изобразительном деле, аккумулировавший в себе и своих работах культуру русских европейцев и внедривший все виды современных артов в на­ше декорационное дело.

Лучшие его работы — шедевры мирового уровня.

2006 год.
Рукопись // Архив В. И. Березкина.