Послесловие
Когда за сочинение пьес …принимается такой художник, как С.Бархин, первый вопрос, который хочется ему задать, — почему он этим занялся? Что побудило его, известного мастера, чье сценографическое творчество кажется поистине неисчерпаемым, рождающим новые оригинальные пластические идея даже сегодня, в период театрального безвременья, сесть за письменный стол и начать создавать свою собственную драматургию?
Бархин отвечает:
— Сначала возникло желание писать не пьесы, а как бы рассказики. Я припомнил три каких-то случая и написал. И сам был удовлетворен. Было это, кажется, в 1988 году, после выставки. Когда стал почитывать, людям нравилось.
Затем, может быть, оттого, что стал публиковать, рассказики начали куда-то уходить. В этот момент nригласили преподавать. Это было где-то летом 1992 года. И вдруг решил написать что-то в форме пьесы, потому что к тому времени все больше и больше раздражался на самоуправство режиссеров, которые даже не советуются в выборе пьесы, на их совершеннейшую свободу менять чужую пьесу, на нашу полную от них зависимость в каком-то смысле, на абсолютный произвол драматургов, при том, что я уже видел Пину Бауш и Карин Сапорта (это вообще шедевр) и понял, что слова мешают, что театр и произносимые слова драматурга это разные вещи. И когда начал писать, то почувствовал, что здесь большая свобода, чем придумывать спектакль в реальности. Я описываю воображаемый спектакль. Это и не сценарий, и не режиссерское решение.
Читая разную, даже самую xopoшую литературу о театре (например, Алперса), я не могу понять как жe выглядит описываемый спектакль. Рассказывают все о трактовках, а что же было на сцене, в этой «Турандот»? Что там было? И как? Я хочу увидеть, а не просто знать, что это гениально. Вот Тургенев пишет пейзаж – я его вижу. Мопассан пишет Париж — я его вижу. Я вижу жизнь Москвы или Саратова в описаниях Петрова-Водкина. А спектакля не вижу. Ни одного спектакля – ни ХV111, ни Х1Х, ни ХV11, ни ХХ, — так одни какие-то проблески» А уже тем более, если речь идет о воображаемом спектакле.
Как только начал писать, вдруг понял, зачем чего-то там рисовать, если лучше Левитана пейзаж не сделать, В то время, как для меня слово «вечереет» емче, чем этюд Левитана. И сильнее. Потому что, если говорю: «вечереет», или «он идет по дороге», или «дорога ведет к пруду», передо мной встают картины, которые я могу уточнять. Если вы спросите: а какого размера пруд, какая там трава иди цветы, я тут же отвечу. Я могу углубляться в воображаемое, ориентируясь на слово. То есть слово вызывает образ.
И я увидел, что свобода здесь колоссальная. Потому что, как ни божественен художник, который создает на сцене новый мир, он в чем-то ограничен, а здесь я могу создавать все: и мир, и историю, и все произвольно. Ну, наверное, если вылезать на сцену, нужно учитывать какие-то законы. Сочиняя же пьесы, я могу пренебречь ими, как будто их вообще не существует. И вот я подумал, что, может быть, можно так сделать театр. И попробовал. К сожалению, иногда получается много реплик. Но без реплик нет театра. В принципе же меня интересует больше действие, но не действие декораций.
— А как насчет постановки Ваших пьес на сцене — не было ли такого желания?
— Ну что Вы. Мне кажется, это невозможно, Вот вы говорите: нарисуй что-нибудь к тексту. Но и это совершенно не нужно, потому что не стоит объяснять одно другим. Может быть, на какой-то дальнейшей стадии это и станет возможным, но сейчас для меня одно убьет другое. Я не пишу пьесу для спектакля. Это просто нечто в форме пьесы — это драматургия для себя, как будто я драматург-режиссер. Я могу представить это напечатанным, но никак не поставленным. Потому что одно дело – архитектурный проект, а другое — рисуночек Клее под названием «Город», его можно сделать в натуре, но он его не проектировал, и я не проектирую спектакль. Я описываю спектакль, который для меня уже был…
Ни одна пьеса не понравилась тем людям, которым нравились мои рассказики. Наверное, потому, что, к сожалению, получилось нем¬ного похоже на абсурд, а мне этого не хотелось, идеи абсурда не было, и еще также, к сожалению, получилось немножко как бы с юмором, чего я совсем не хотел. Но такое впечатление складывается — то ли издевательство или шутка над театром, то ли претензия на что-то. Но так вышло из-за моей неумелости.
— Как вам кажется, когда Деперо писал в 1917 году свои пьесы*, он pуководствовался тем же мотивами?
— Это было время, когда люди считали самым важным для себя – изобрести что-то нoвое. Тогда каждый искал свою нишу, свою идею. И сейчас это еще осталось. У Деперо было отношение к театру, у меня же — к драматургии. Он хотел сделать другой театр, чем тот, что тогда был, а я хочу только лишь сам распоряжаться своим театром без денег. Я хочу в театре делать все, что мне угодно. Мне кажется, сегодня какой-то другой этап. Я скорее ухожу в раковину. А он стремился раскрыть новые возможности театра.
Беседу вел В.Березкин
*/ Речь идет о футуристической драме Ф.Деперо «Акробатические убийства и самоубийства» (публикуемой в этом номере ТХ), а также о других пьесах Ф.Деперо: «Электрическое приключение» и «Автомати¬ческий вор», которые С. Бархин читал в машинописной рукописи.
\\ Театральная жизнь. 1994, №10. С.35