Возможно, самым левым, даже самым современным или, как они говорят, актуальным художником, которого я знал, был Михаил Рогинский. Он прожил очень трудную жизнь и в детстве в семье репрессированного, и в юности во время учебы в художественных училищах и в армии, и во время работы в провинциальных театрах, и во время жизни левого, никем не признанного художника. Причем, не всем левым, не соцреалистическим художникам было так трудно, как Рогинскому. Тяжело ему было и в эмиграции в Париже, где он сам говорил, что он – левый. И это тяжело и плохо – была его идея правильной жизни и живописи. ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ПЛОХО! И, прежде всего, – живопись. Плохо – то есть быстро, артистично, грязно, бедно, не красиво и вообще – вне эстетики. На этом основании он утверждал даже, что Маранди плох, потому, что он, мол, все делает хорошо, а надо ПЛОХО. Говорил он об этой, весьма, на мой взгляд, правильной идее часто и очень убедительно. Он поносил и советскую, и постсоветскую и капиталистическую парижскую свою жизнь, и вообще жизнь на земле в двадцатом веке с его войнами, лагерями и революциями. И считал, что искусство, во всяком случае, его живопись должна была отразить всю гадость жизни на земле. Правда, для меня все его периоды и примусы, и маленькие трамваи, и большие парижские картины, и наша социалистическая жизнь, написанная в Париже – все было полно такой ностальгии и любви, что мне стало казаться, что его ПЛОХО – значит так же и нежно, и грустно. Я всегда сравнивал художника Рогинского с писателем Платоновым.
Слушая Рогинского, я чувствовал и до сих пор чувствую, что все мои старанья быть успешным, добиться чего-то, были напрасными и даже не праведными.
Сергей Бархин
«Джентльмен переплачивает»