1994г., Прощание на чёрной речке
Прошлым летом Риммочке захотелось сделать портрет великого Федерико. Она едет в Вечный город, не зная итальянских слов, договаривается с маэстро Феллини, встречается с ним в ателье самого метра в Риме, и вот уже портрет продвигается, и вот он готов.
До смерти так недолго. Может быть, это последний портрет.
Мы, художники, никогда не называли Риммочку по имени и отчеству, а только любовно, ласково — Риммочка.
Римма Михайловна Юношева — главный художник Санкт-Петербургского цирка уже лет двадцать пять. Это старейший и самый большой наш цирк. И это очень главная роль: главный художник — один. Может быть, это самая редкая профессия, должность, роль в мире, так как даже в цирковой России я знал только троих.
И Феллини, может быть, до Риммочки не был ни с одним художником цирка. Клоунов знал хорошо и художников знал, а художников цирка — неизвестно. Возможно, что встреча эта была важна Феллини даже больше, чем Риммочке. Все-таки это, наверное, последний портрет с натуры. Я думаю — даже лучший:
Риммочка так легко и красиво работала — как Дерен или Матисс. А они ведь не писали портретов Феллини.
Риммочка. Римма Михайловна Юношева — самая красивая женщина на всех наших театрально-сценографических сборищах, выставках, биеннале, триеннале, квадриеинале. Она излучает красоту, нежность, силу, доброту, улыбку, уверенность, снисходительность, скромность: беспечность, столичность. И фамилии у нее из Достоевского. Она, как сестра Макара Девушкина.
Как-то один грузинский артист (еще до войны) со смехом делился со мной. Приезжает артист N к нему в Тбилиси — всю неделю стоят на ушах: угощают, гуляют, любят. На звонок же приехавшего в Москву этого тбилисца в телефонной трубке раздается меланхолическое — Аа-а… Ты приехал? Как я рад! Давай встретимся послезавтра между четырьмя и шестью в ВТО. Я свободен, поговорим! Да мы почти все такие. Но когда, приезжая все двадцать лет в Ленинград, я звонил Риммочке, в трубке всегда раздавалось радостное — Сережка»! Ты здесь? И мы ехали в Петергоф. Или мы шли в цирк, и она знакомила меня с нашими силачами — В. Дикулем, В. Алексеевым, Л. Жаботинским (было столетие русской цирковой атлетики). Или смотрели вместе в Эрмитаже французов. Или разглядывали ее летнюю серию акварелей — листья и травы. Или слушали «Силу Судьбы» Верди а Опере. И никогда не было у Риммочки проблем с цирком, с занятостью. Всегда она была свободна от службы. Ведь поэты, художники, клоуны не служат. Это что-то другое. Служат, но не государству. И Риммочка всегда с радостью рассказывала о своей работе, никогда не жаловалась. Еще бы — ведь цирк. Но большинство наших друзей—художников театра (ведь и театр — еще бы, не контора) — жаловались. Их мучили, мучили службой в театре. Может быть, театр хуже цирка, меньше понимает в артисте-художнике. Или Риммочка так легко справлялась со своей работой, со своими проблемами и ни разу не пожаловалась, что цирк, мол, отрывает от живописи, от вечного. Глядя на Риммочку, на ее работы, на ее стиль, жить и работать становилось радостнее всем нам. Появлялась естественность в работе. Я переставал бояться делать как-то не так, плохо.
Мастерская Риммы Михайловны Юношевой не похожа на обычные мастерские художников, вечно забитые до потолка всяким хламом. Она пуста, как арена, и поэтому просторна. В мансардные окна льется свет, немного старой мебели, на стенах — артистичная живопись и в пространстве все заполняющая улыбка. Все это как будто не сегодня — прошлый век.
И вдруг — телефонный звонок! Риммочка умерла! Небо померкло. Как же мы теперь без такой радости и опоры? Мы, такие нытики и меланхолики.
Умерла в день рождения Л. С. Пушкина — 6 июня 1994 года.
С трудом беру вечером билет в Санкт-Петербург. Спекулянты скупают все. Но я бы и пешком дошел. Велено приходить в цирк. Там будет панихида. Панихида — теперь это, кажется, не модно: все хотят в церкви.
Приезжаю на Московский вокзал рано утром, не заснув ни на минуту. В Ленинграде яркое, очень яркое солнце. Сегодня день Вознесения. Такой большой праздник.
Девятое июня. Солнце. Такое солнце, которого я не видел в Ленинграде никогда. Только на картинах Кирико. Медленно бреду по Невскому… Спешить некуда… Вспоминаю…
Город красивый! И Амстердам, и Рим, и Париж, на которые ориентировались все архитекторы и императоры России, не так красивы. И это архитектурная правда, а не националистическое хвастовство. И красота эта сегодня — для Риммочки. Знаю, что сегодня она еще где-то здесь, рядом, близко, всю красоту видит.
Прихожу а цирк слишком рано. И вокруг никого, как у Кирико,. только шедевры архитектуры и их тени. Назначено на десять. Еще час. Все же захожу в служебный вход и, боясь, что не впустят, робко спрашиваю, где панихида. Заботливые и невнятные объяснения — налево, направо, потом еще раз направо. Ищу какую-то большую комнату. Вхожу, вижу — старинная конюшня и штук двадцать красавцев скакунов, все в яблоках, в загонах к чугунным столбам привязаны А сторожит их согнутый медведь в клетке. Как в сказке. Бросаюсь в противоположную сторону — вижу другое помещение, где горделивые серо-лиловые верблюды и задорные, но важные бело-голубые козы с острыми рогами. Boт это эскорт. И они прощаются. Бросаюсь из этого ковчега обратно, найти людей, и вижу только маленькую-маленькую девочку. Спрашиваю: где панихида? Так на арене же — указывает пальчиком в узкий коридор, в конце которого вижу пурпурную бархатную занавеску с полоской яркого света из-под нее. Отдергиваю тряпку и оказываюсь в громадном пустом зале, зале, равном Пантеону Римскому.
Арена покрыта толстым ковром слепящего лимонного цвета, не доходящего до каучукового виража для скачек вдоль барьера. Посередине стоит наклонный катафалк, задрапированный ярко-красным блестящим шелком. К пунцовому плюшевому барьеру прислонен большой Риммочкин портрет. На всех выходах и в оркестре висят Риммочкины занавеси-декорации. Выше, по всему периметру купола, три ряда горит на полную мощность весь свет цирка — фонарей шестьсот красного, синего, желтого, голубого, розового и белого цветов. И света столько я никогда не видел. Свет, конечно, ярче, чем через дыру Пантеона, чем в любой церкви и тем более Святом Петре в Риме. Больше даже, чем на похоронах Высоцкого на Таганке. Прямо слепит. И так торжественно, и так красиво, что вспоминаются похороны Клоуна и Цирка в фильм Феллини «Клоуны».
Выхожу на улицу через парадный вход-выход. На улице тоже ярко. Все, как на другой планете. Собираются уже скромнейшие ленинградские художники, сценографы и циркачи, так выгодно отличающиеся от респектабельных московских деятелей.
Привозят гроб с телом. С телом Риммочки. А душа — среди нас. Медленно входим внутрь цирка. Располагаемся вдоль рядов по кругу. На арене — лишь говорящий последние слова. Через барьер никто не перешагивает. Арена, как сцена в театре, — священна. Главный режиссер со слезами просит у Риммочки прощение за возможную неделикатность в работе. Вдоль барьера прохаживаются не выступавшие кривоногие наездники и разнокалиберные атлеты.
Такой панихиды я не видел никогда. Да и здания другого такого не найти. Даже казаковский Колонный зал с сотней люстр на гравюре Кравченко, когда хоронили Ленина, не могли сделать торжественнее. Здесь-то купол и свет, и цвет цирка. Там и лошадей, и верблюдов, и карликов не было. Только тираны и их «шестерки».
Из цирка на автобусах едем не Черную речку, на кладбище. Где Пушкин! Да, где делают все наши краски для художников, даже теперь — от желтого кадмия до синего кобальта, от красного кармина до изумрудной зеленой.
Выехали. Инженерный замок, едем, слева — Марсово поле, справа — Летний сед, где была и Риммочкин выставка. Мелькнули Адмиралтейство, Мраморный дворец, Суворов, Нева, Исаакий, биржа с красными ростральными колоннами, Петропавловка, мечеть, Риммочкин дом с декадентскими совами на подъезде. Как будто специальный маршрут — всю красоту и славу петербургскую Риммочке показать. Справе — церковь. Кто-то подсказывает: здесь крестили детей Пушкина. Значит, и всех нас, и Риммочку. Кто-то говорит, что сейчас подъедем к буддистскому храму. Не хватает только синагоги. Но минуем и его, и подъезжаем к деревянной церковке начала века, выкрашенной в светло-зеленый ван гоговский цвет. Говорят — здесь не хоронят мафию за деньги. Уже хорошо. Стоим. Ждем. Подходит к нам с Мариной Азизян один грустный режиссер и предлагает показать могилу какого-то Пал Николаича. Ну и я иду. В двух шагах от церкви — плита. Читаю — Филонов Павел Николаевич. 1882—1941. И Риммочка будет рядом! В почти домашнем маленьком дощатом приделе этой загородной церкви отпевают Раба Божьего Римму. Коричневые стены увешаны разными пожертвованными иконами. Священник маленький, молодой, но лысеющий, с развевающимися отдельными волосиками и серебряными нитями стареньких парчовых одежд. В руке у меня огромная свеча. Прощаемся. Из могилы откачивают воду. СПБ по-прежнему стоит на воде. Солнце — ярчайшее до самого вечера. Поминки дома. Как все любящие вместились? Сидим на балконе-террасе, и кажется, что Риммочка рядом. Я в полусне. Уже вдвоем с Мариной Азизян прошли пешком половину незнакомого Петербурга. Солнце все ниже, тени длиннее. Приходим на улицу Росси, еще раз поминаем Риммочку у Марта Фроловича Китаева, и день кончился. Незабываемый день. Я желал бы такого последнего дня и Пушкину, и Филонову, и Феллини, и всем нам, да не все мы, видно, заслужили, а только Риммочка. И последний такой фантастический наш общий день она, конечно, видела и уже в такой хорошей компании наверху, на небесах.