1990., Учитель. Мовчан
Они его ласково и заманчиво называли Ганя. Когда эта троица появлялась во дворе института или шествовала но широкому коридору в аудиторию, казалось, что пролетарская революция не случилась. Тайное почтение к барам и джентльменам, профессорам и академикам, англоманам и франкмасонам дожило до середины пятидесятых годов.
Несмотря на всероссийскую нищету, самонадеянное и самовлюбленное начальничание в архитектуре, как и везде, быстро распространившихся парттыеячннков, несмотря на опасность обратить на себя внимание случайного или специального сексота или просто готового завистника и быть раздавленным Родиной, еще сохранились люди, готовые играть роли аристократов, денди, комильфо, членов изысканных клубов, желаю¬щие писать диссертации об архитектуре Испании или помпейских жилых домах, знающие Леже и Корбюзье, Джойса и Пруста. В общем, сохранились еще люди, способные играть в Театр, быть в вымышленном внутре¬ннем пространстве, игнорируя ужас жизни, делая вид, что опасности нет. Хотя их били, предупреждали. Еще за десять лет до этого такие были справедливо названы космополитами, но почему-то с прибавлением к смыслу этого слова оттенка вины и преступности.
Это мои учителя М.П. Парусников, С.Х. Сатунц и Г.Я. Мовчан. Три высоких, чрезвычайно благородных джентльмена. Костюм в их игре в театр жизни занимал важное место. Bee трое с элегантными тростями, в пышных бабочках и неизвестно где раздобытых (по-моему тогда не было импорта, а фарцовка исключалась) тончайшей шерсти и благород¬ного цвета костюмах и в ботинках на настоящем каучуке или в изящных штиблетах. Они были в возрасте остепенившихся мушкетеров в послед¬нем томе продолжений Дюма. Молодые полустиляги в эти 1956-58-60-е годы смотрели на них с восхищением. Нам казалось, что на них власть партбюро, комитета комсомола и кафедры марксизма не распространялась. Особенно когда они втроем. Это было не так, и даже в самом инс¬титуте уже свило гнездо новое поколение, готовое шантажировать от лица народа и КГБ (смотри дело Лукаева — бывшего заместителя дирек¬тора института — создателя настоящих досье и компроматов). Среди студентов тоже подрастали обиженные карьеристы или будущие специалисты общества «Память», активно направляющиеся на север за ХV веком. Но мы верили, если не в победу, то, во всяком случае, неистреби¬мость богемы, которая с возрастом превращается в джентльменов, в силу своей блистательности, неподвластных самозванному руководству. На самом деле и тогда, в 1958 году, могли уничтожить любого. А та¬кие люди были контрапунктом к победившему социализму.
Мой любимый учитель, сейчас ему девяносто лет, Геннадий Яковлевич Мовчан, или, как его называли, Ганя а даже Ганечка, с такой любовью рисовал дрожащей линией мягчайшего кохинора по голубоватой шершавой карандашной кальке, с такой любовью разливал дрожащей рукой полрюмки — на один глоток ледяной водки, угощал и закусывал где-то раздобытой исландской селедочкой в красном винном соусе. С такой любовью трепетно перелистывал страницы-листы, переплетенные в цветные ситцы, давно исчезнувших рисунков, книг Каядара или ма¬леньких томиков Скиры, с таким восторгом перебирал ящички красного дерева с божественной коллекцией бабочек со множеством ничтожно отличающихся друг от друга лимонных падалириусов и кадмиевых махаонов со шпорами и глазками, и совсем уже трепеща всем телом и душой разглядывал вместе со мной огромные синие, черные, бирюзовые и ро¬зовые, слепящие глаза, крылья тропических экзотических бабочек из Бразилии, Индокитая или Тибета, счастливо доставшиеся ему вместо всех возможных сталинских и ленинских премий.
Геннадий Яковлевич носил всегда костюм какого-то чрезвычайно заманчивого серо-голубовато-зеленого цвета. Наверное, его можно назвать цветом морской волны, но облагороженным, смягченным нейтральтином.
Даже его плоский, чуть с горбинкой, красный нос на красном лице напоминал то ли Багратиона, то ли Габсбургов, то ли Казанову или какого-то аргентинского генерала с марок, т. е. всё людей таинственно знаменитых.
В войну или еще раньше, когда Геннадий Яковлевич был аспирантом академия, он обмерял и изучал дагестанские дома и трехметровые, изрезанные орнаментом баранорогообразные деревянные капители украшали в моем сегодняшнем воображении его быт. На стене висели антикварные, полученные в наследство от Весниных, разноразмерные треугольники красного дерева, обложенные по периметру тонкой полоской черного дерева, очевидно, привезенные еще Баженовым из Франции.
Проектировать под его руководством нам всем тогда было одно удовольствие. Его поощрение — желанная цель.
Пытаясь написать о нем, я не могу выхватить ни одной ироничной нотки. Есть ли сегодня такие люди? Может быть, социализм совсем уже вытравил что-либо хорошее, ибо даже его самый известный, но, надеюсь, не лучший ученик, — всего лишь похож на него.
В это же время Геннадий Яковлевич не только играл в Театр в жизни, но и работал в Гипротеатре.
Он построил не увиденный мною театр в Дагестане, в Махачкале, с невиданными в театрах до него Горбатыми столбами. О проектах театров и кинотеатров я даже не упоминаю, но об одном, сделанном в институте, расскажу. Придумал он его вместе с ученицей своей Вероникой Зубченко. Театр в виде деки гитары, где в одном овале был зал, а в другом — коробка сцены с кольцом и кругом, и все это скошено от входа, фасада, повышаясь к коробке так, что мы ощущали гитару не только в плане, но и снизу, смотря с земли, т.е. в фасаде,
И мне даже досталось закруглить его под Леже ярко красным кадмием. Это 1961 год.
В последнюю нашу встречу я подарил ему свою маленькую книжицу-каталог. Да, он решился посетить даже мою выставку в 1988 году и, к моему огорчению и разочарованию, спросил: «Я только одного не понимаю, Сережа, а как это все (т.е. мои картинки) получается в натуре?» Т.е. все это нереально, невыполнимо. Он не сказал мне, что он доволен или восхищен, и поэтому я должен и могу быть поскромнее, потому что в театре и в Театре он понимает побольше, чем я с Вами.
1990. Москва
Два года назад, летом девяносто шестого, умерла моя мама. Геннадий Яковлевич по телефону выразил соболезнование, назвав ее лучшим профессором нашего Архитектурного института. А он знает, так как проработал с мамой лет пятьдесят.
Я пошел к нему домой помянуть маму. Мы выпили граммов по двести водки, и наш патриарх шепотом спросил меня, — читал ли я «Лолиту». Потом шепотом и с улыбкой сообщил, что и он тоже «любил» маленьких девочек и даже рассказал историю, как во время туристической поездки по Финляндии он встретил девочку. «А они, расположенные к этому, очень чувствуют интерес к себе» — сообщил мне тайну Геннадий Яковлевич.
Им удалось даже обменяться адресами и переписываться лет пять после этого. Вдруг, — рассказывает он, — раздается телефонный звонок, и ее голос говорит: «Я в Москве!!!»
Когда он увидел ее, это была взрослая крупная женщина. Он сразу потерял интерес к ней. Она плакала, но никто ничего не мог поделать.
Изучая в течение всей жизни архитектуру Дагестана и защитив докторскую диссертацию на эту тему, он в конце концов написал большую книгу со множеством иллюстраций, которую так и не смог издать в течение тридцати или даже пятидесяти лет. Теперь уже не надеясь издать книгу, еще более тихим шепотом, как самую страшную тайну, но с гордостью Г.Я. сообщил мне, что хотел бы посвятить ее Джохару Дудаеву. Это было его желание показать свою симпатию родным горцам Кавказа. Это была его единственная возможность выразить свое инакомыслие, несогласие и протест против этой войны и нашей жизни.
Моему учителю архитектуры Г.Я.М. недавно исполнилось, девяносто семь лет. Это старейший зодчий, возможно, даже житель Москвы и России. Столько здесь не живут.
Сентябрь, 1998.
2 ноября 1998 года Геннадия Яковлевича не стало.
Газета «Экран и сцена».