1993г., Георгию Павловичу Гольцу — архитектору и художнику — 100 лет
Художнику, а, может быть, даже и архитектору не надо, чтобы его любили министры, секретари и просто людишки, надо, чтобы его искусство продержалось сто лет. И тогда вечность.
Сегодня сто лет со дня рождения Георгия Павловича Гольца — архитектора, художника, летчика, и при жизни которого было известно, что он записан в Белую и Красную книги.
С ужасом чувствую, что все меньше людей, которые помнят дыхание искусства Гольца и с восторгом ждут его нового проекта.
Я хорошо помню только дни его кончины. Время тогда остановилось (может быть, всего только на два дня). Маленькому, мне казалось, что трагедия минует всех нас — архитекторов. Подходя и теперь к месту катастрофы, в Ружейном переулке, я всегда останавливаюсь и некоторое время молча представляю себе все, что здесь произошло.
С того дня у тети Ани в карельско березовом шкафу стоит фотография Георгия Павловича. Взгляд его устремлен в пространство, в тонких пальцах белая папироса, на губах едва заметная улыбка человека, знающего тайну.
Для нас, архитекторов и даже будущих, совсем еще детей, трагическая смерть Г.П. Гольца была потрясением, как может быть для французов гибель Альберта Камю. Ужас одиночества, боязнь быть теперь непонятым и недооцененным, недоученным, страх блуждавшего без проводника. Смерть Александра Блока для поэтов. Смерть Маяковского для всего левого искусства. Смерть Сталина для победителей. Все это казалось, а для многих и было концом. Но жизнь продолжалась.
Стоя на сцене театра в Помпеях и в атриуме дома братьев Веттиев, поглядывая на самую романтическую гору и все же грозный вулкан, я вспоминал Гольца, так полюбившего и открывшего для архитекторов постконструктивизма фантастическую архитектуру с фресок. Тоненькие колонки на молочно красном фоне. И, казалось, что уместен он в последнюю минуту последнего дня того города.
Гольц — итальянец. Там провел он два года. Он ходил под руку с Паоло Учелло — человеком, киноварные ноги которого перешли потом в зал проекта Камерного театра. Прогулка с горбуном Брунелески или с закутанным в золотую парчу Пьетро де ла Франческа. Он купался в золотом Неаполитанском заливе, просеивал сквозь пальцы золотую умбру натуральную. Все это он принес потом и к нам в архитектуру.
Гольц — немец по фамилии. Он был летчиком в первую мировую войну. Воевал ли он в небе с немцами? Была ли это и личная трагедия? У Георгия Павловича и лицо летчика, асса (во вторую мировую войну лучший немецкий асс сбил 400 наших самолетов, а наш Покрышкин лишь 60 немецких. Немцы были отличными летчиками и самолеты их лучше, и я едва не сказал, что, видимо, их Сталин был лучше нашего Гитлера. Черт! Все спутал!). Находясь в воздухе, Гольц уже 75 лет тому назад, на заре воздухоплавания, видел города с птичьего полета. И разглядывал их, как архитектор, не как бомбометатель. А посмотрите на его точность и тонкость чертежей, доступную лишь немцам. Или на его графические готические романтические городские фантазии юности. То, что Гольц летал, роднит его с Татлиным, который только готовился, и с Леонардо, который только хотел. А Георгий Павлович летал, парил. Парил, как и потом в архитектуре.
Гольц — русский. Посмотрите на его Смоленск и его Владимир. Он собирался восстанавливать города после войны, другой еще более страшной войны и опять с немцами. Что пережили тогда русские с немецкими фамилиями! Смотря на проекты реконструкции, вы увидите, как тоньше соединить старое и новое? Как тоньше выйти в старую среду? Как бережно лечить старого человека. Русофилы — посмотрите на детали! Постмодернисты — посмотрите на детали, на детали этих панорам.
Гольц — чуть-чуть и малороссиянин — Крещатик, городская башня с украинско-барочным завершением. Украинцы! Сделайте так. Или, может быть, просто все это построить? Хороший был бы район — Гольцево.
Гольц — грек, но древний. Не Сократ, и не Фидий, но и не Шинкель. Борясь за сферы влияния и «рынки сырья» истории и отдав изможденную Италию Возрождения безраздельно Жолтовскому с учениками, Гольц обратил свой взгляд и золотые руки в сторону простодушной и сильной древней Греции и увел послевоенную нашу архитектуру в Эгейское море к Одиссею, Гомеру, и Оленева, и Захарова, и Павлова.
Гольц — конечно же, человек прошлого Не близкого прошлого, а прошлого предков. Тех, кто был и сейчас стоит ПЕРЕД нами. Впереди.
Гольц — человек будущего. Он был футуристом и воздухоплавателем еще юношей. Играл в «Мистерии-Буфф» американца. Чертовски импозантный был. Он виделся с Маринетти, ну и с Бурлюками. Он уносился вперед в будущее на своем самолете, который начало кренить, а потом и заворачивать сначала в Италию, а потом в Грецию и постепенно превратил его в машину времени, которая, правда, лучше летит к предкам.
Как много домов в Москве, и даже хороших! Как много домов во всех остальных столицах и городах мира. И как мало знаем мы авторов проектов всех этих домов. Все это построено безымянными и очень часто замечательными архитекторами. Как мало построил даже академик архитектуры Г.П.Гольц! Как мало построили Ладовский, Кринский, Мельников, Леонидов, Буров, Оленев, Павлов, т.е. архитекторы и при жизни известные, часто уважаемые, и теперь, видно, великие. Кто так устроил?!
Это жизнь. И мы должны смириться, что ни качество не переходит в количество, ни наоборот,
Гольц — человек Театра и это дает мне право, как служителю тоже Театра, сказать здесь несколько слов. Он играл в театре, проектировал театры и делал декорации в театре.
Лишь немногие теперь, как и я, видели даже фотографии сцены «Электры» в театре Вахтангова. Настоящий, но фанерный портик Парфенона — упрощенного, ассиметричного, стоящего слева на сцене. Справа — фигура лучника — Апполона Мухиной и вдали на горе еще один маленький белый храм-макет на фоне темно синей тряпки неба. Позже, Товстоногов, кажется, в спектакле «Лиса и виноград» делал Грецию, подхватив тему реального греческого ордера на первом плане сцены и храмика сзади. Жалкая, симметричная, с растопыренным интерколумнием и капелированными колонками без энтазиса, через которую видна какая-то китайская пагода с розетками на фронтоне, загибающими углы его, и превращающая знакомый силуэт афинского храма в маленькую восточную шляпу. Не так-то просто браться за прошлое и слушать учителей. На тот спектакль Товстоногов даже не приглашал художника. Он делал сам, плохо подсмотрев. И так бывает всегда, когда сапоги… как у Крылова.
Какой-то раскрашенный домик (м.б., Красной шапочки), взятой Гольцем цитатой, кажется, с фрески в Помпеях, в декорации для детского театра, позже превратился в проекты загородных цветных домов-дач с кудрявыми тополями, огородами и радугой. И тогда, у постконструктивистов, а не только у постмодернистов сейчас. Театр влиял на Архитектуру. Знаменитая панорама Золушки для меня всегда была общеевропейской архитектурной энциклопедией для детей. Здесь уже видно, что Гольц — француз. Сколько же там сказочных домиков и в каждом из них можно устроиться жить не хуже, чем в Таллинне или Брюгге. Вся Франция эта была придумана задолго до Мадуродама, знаменитого для всей Голландии. Сам Гонзаго делавший для «Золушки» (балета) занавес, остался бы доволен.
Глядя на эскизы Гольца, его рисунки и его чертежи, я представляю себе, как Георгий Павлович жил каждый день. С каким удовольствием и не желая замечать ужаса вокруг. И хотя он был академиком архитектуры уже до войны, а бедный М.А.Булгаков совсем унижен, я отчетливо вижу их, беседующих о таком прекрасном и любимом ими образе жизни далекого и близкого дореволюционного прошлого, когда человек с удовольствием писал, рисовал, обедал, беседовал, любил, бродил, смотрел на солнце — не боялся.
Я не очень хорошо знаю друзей Георгия Павловича» Но один из них — М.Л. Парусников был профессором в архитектурном институте и моим учителем. Огромный, с бабочкой и тростью, сын священника Училища ваяния и зодчества — будущего ВХУТЕМАСа. Другой — Павел Кожин, книгу которого о Флоренции с автографом я как-то купил у букинистов на память. Он попал в немецкий плен, потом в Америку, где стал помощником Ричарда Нейтры, делая ему или за него интерьеры вилл (представляете, как он рисовал и думал, если был партнером и другом Георгия Павловича) и в 1956 году плакал на плече А.В.Власова — первого архитектора Советов, оказавшегося там после войны, показывая ему свою виллу, машины. Плакал, будто зная, что даже до сих пор, когда уже все эмигранты реабилитированы, никто не вспомнит и не восстановит в нашей памяти его имя. А ведь Кожин был соавтором множества проектов Г.П. Гольца. Третий — И.Н.Соболев, которого я хорошо помню по институту и Суханово. Соболев, подхвативший Помпеи Гольца и написавший диссертацию о помпейских жилых домах, так заинтересовавших потом и меня. Все они работали в одной компании.
И, конечно, И.В.Жолтовский, Они с Гольцем, мне кажется, были даже чем-то похожи внешне. Такие лица, лбы и головы, как у марсиан, плоские римские носы, внимательные глаза. Жолтовского я видел близко, но один только раз, А.К.Буров был всегда соперником по проектам и оппонентом Г.П.Гольца. Почти, как Леонардо и Микельанджело, Ученики тоже соперники, предварительно решая, у кого же учиться.
Особенно мне вспоминается фотография, сделанная при сильном резком солнце, где стоят три улыбающихся, довольных, но застенчивых человека — Г.П.Гольц, Саул Рабинович — скульптор, автор памятника Павлику Морозову на Красной Пресне, учившийся у французов, и Михаил Федорович Оленев на фоне яузского шлюза Гольца, где двое последних делали, кажется, фрески и скульптуры. Оленев — лучший ученик Гольца и, наверное, любимый, возможно, даже превзошедший учителя. Возможно, я даже уверен, — тончайший, лучший наш архитектор XX века.
Теперь я живу вблизи Яузы, где жили и работали шесть поколений моих предков. Я люблю в весеннее, как сейчас, солнечное утро пройти около километра от Садовой по любой стороне Яузы и подойти к шлюзу Гольца. Иногда я перелезаю забор и брожу там, где можно, по территории, внимательно разглядывая детали.
Гольц и Оленев жили в одном доме, расположенном полукругом вокруг церкви, которой тоже уже давно нет, и ходили с работы по 4-му Ростовскому переулку. Мы тоже жили там. Два раза я даже был в квартире Георгия Павловича, один раз в детстве, а второй по приглашению Ники Георгиевны — дочери архитектора, лет десять тому назад. Слева маленький полутемный кабинет, заполненный старыми кожаными фолиантами — увражами. Справа — залитая солнцем гостиная, соединенная с холлом, где какие-то куски Веронезе или Тинторетто, вывезенные еще в том 24 году возвращения на Родину. На столе лампа с большим бумажным цилиндром абажура, на котором гирлянда черных барочных силуэтов из «Золушки» в стиле Сомова, Я вспоминаю ее с того первого визита, думая, что это нарисовал Георгий Павлович. Оказывается, Ника. Ника — победа. Помните, ведь Гольц — грек. Я пришел к ней, чтобы попытаться написать о Театре Георгия Павловича в какой-то журнал. Об архитектуре в тот момент уже написал мой папа. Но тогда я не смог. Еще не умел, не пробовал писать.
Хорошо иметь такую дочь. Такого художника и такого бережного хранителя искусства отца. Георгий Павлович, наверное, радуется и мы смотрим выставку и ждем новой архитектуры.
4 апреля 1993 Хельсинки
Вчера, 8 апреля были похороны Юры Арндта, Гражданская панихида (что это такое?) была в доме Архитектора Власова. Юра лежал, а вокруг был Театр Гольца — выставка его проектов. Я стоял и слушал Бориса Ионовича Бродского. Он вдруг заявил, что Гольца убили. КГБ. Это твердо тогда говорил ему Яков Абрамович Корнфельд. Я спросил — неужели тогда, в 46 году он мог это вслух сказать? Да, говорит Бродский, он ведь хотел женить меня (Бродского) на своей дочери, красавице Тане, и поэтому не боялся? Во все это (не боялся) верится с трудом, но версия убийства Гольца убедительна.
Только вот за что? — спросил меня дядя Боря, уже сидя в машине по дороге на немецкое кладбище. Известно было, что Г.П, сбила голубая машина с иностранным номером и на совершенно ровном месте, а, мол, власть (КГБ) поэтому так и не открыла уголовного дела. Да…
Даже лучшего своего архитектора убили или дали убить. А вот теперь хороним такого молодого, но пенсионера Юру. Хорошее уходит.
19 мая 1993