2000г., О Гинкасе и Яновской
Уважаемая Алла Александровна! Предложения, полученные художниками сцены от Вас — кураторов выставки «Художники и режиссеры» в Малом манеже и издателей журнала «Сцена» — выступить письменно то ли с похвалой, то ли с характеристикой режиссеров, с которыми пришлось работать в последние годы, чрезвычайно затруднительно выполнить из- за совершенно очевидной задачи признания в любви и благодарности в лицо режиссеру, сделанного и прилюдно и печатно.
Такая задача должна привести к экзальтации, лицеприятному тосту и напоминает положение и выход из него первого министра в «Голом короле» Е. Шварца, когда-то блистательно сыгранного И. Квашой в «Современнике» — Ну теперь, режиссер (у Шварца — король) я тебе скажу всю правду в лицо!.. Ты …Ты… Ты — …Гений!!!
Задача похожа на тему сочинения в школе в 1952 году — «Ваше отношение к Сталину» или проще — к учителю словесности. Какие — либо рассуждения с людьми на эту тему врываются в интимную жизнь, которая не есть только моя личная тайна.
Режиссеры Генриетта Яновская и Кама Гинкас оказались в моей жизни единственными, которые выбрали меня в свои партнеры надолго, и вот уже семнадцать лет работают со мной, несмотря на мой вздорный характер и прощают мне все капризы измученного советской, российской и капиталистической жизнью художника.
Моя благодарность им, возможно, похожа на благодарность проститутки, которую уже в возрасте взяли в семью и не прислугой, а то ли женой, то ли любовницей. И вот после множества попыток любить и быть любимым я попадаю в дом — Театр юного зрителя, где меня любят. И даже дети этой семьи — актеры тоже относятся ко мне хорошо.
Всякая работа художника в театре для него трудна, прежде всего, тем, что он должен работать по заданию. Но для архитектора, а я архитектор, это положение естественно и привычно.
Совместная работа режиссера, дирижера, балетмейстера, композитора и прочих с художником тоже для истинного живописца, создателя картин — очень непривычна и психологически трудна, т.к. Эго художника должно и уступать, и понимать, и сопротивляться другим Эго. Но для архитектора и это обычно.
Мои трудности и задачи с Яновской и Гинкасом были какие-то другие.
Перехожу к тосту! — Я благодарен Гете и Каме за то, что мы любим друг друга, верим, надеемся на успех и гармонию, за то, что они подвели меня к знанию того, что быть вместе, работать можно только любя и прощая друг другу все.
Работаем мы с ними по разному, Каждый человек и режиссер оригинален
* * *
…Я, задыхаясь, поднимаюсь на третий этаж театра. Вхожу в белую комнату, где меня долго ждет привыкший к этому Кама Гинкас, не считающий это моей небрежностью. Кама для меня всегда с окровавленной головой, обнаженный и босой, весь забинтованный в сползшие грязные и тоже окровавленные бинты с черно-синей бородой ассирийского царя вздернутой к победе и розовым носом, которым он тонко чует все новое, сильное и правду, Его темно-золотые глаза иногда смотрят нежно, понимающе, иногда строго, иногда безразлично
Я склоняюсь в виноватом и почтительном поклоне, и, как и он располагаюсь на диване среди подушек. Вынимаю смятый обрывок бумажки с зашифрованным пиратами планом нахождения клада — эскиз. Кама меня подбадривает и хвалит. Как же я благодарен ему за эту поддержку и похвалы.
Собственно Кама — единственный человек — не художник и не архитектор, в похвалах которого я уверен, т.к. он в этом деле понимает, чувствует, и, кроме того, я знаю, что это не вообще и не лицеприятно, а лично для него очень важно. Это ведь начало его отдельной работы с другими — актерами и зрителями.
Повязки слетают, на голове оказывается картонная золоченая корона, сам он закутывается в шкуру леопарда и уже готов к прыжку в спектакль. Все это очень быстро. Осталось только сделать макет, даже не макет — модель.
Никогда Кама не разочаровывался, когда готовая декорация оказывалась на сцене, никогда не возмущался тем, что это все не то. В крайнем случае, пытался подправить что-то простейшим способом. Он брал ее уже как свою квартиру, жену, судьбу.
И вот уже премьера. Кама — в золотых мантиях, в парадной короне, борода подстрижена и аккуратна как у Франциска I, президентский черный фрак, белые перчатки, через плечо розовая лента какого-то екатерининского ордена, окружен журналистами. Скромная выпивка, чай и все. Завтра следующая работа.
Работая с Камой и Гетой, я вспоминаю слова якобы из письма Гогена с острова Таити. Он писал — ВЫ ТАМ, В ЕВРОПЕ ЖИВЕТЕ (Гоген применил более грубое слово) С ТЕМИ, КОГО ЛЮБИТЕ (кого полюбили) А МЫ ЗДЕСЬ (на Таити) ЛЮБИМ ТОГО, С КЕМ ЖИВЕМ. И в театре любовь и смирение приходят медленно,
Гета во время работы никогда не подхваливает меня, но я чувствую ее внутреннюю поддержку. Оценка ее всегда о прошлой работе и всегда восхищенная. Но я непрерывно (Ах! Сколько раз я ее подводил) чувствую ее уверенность в успехе моей части работы.
Я вхожу в комнату, сплошь заставленную кубками, фотографиями, картинками, фигурками, куколками — как у Фрейда в его лондонском доме.
Как и Мейерхольд на портрете Кончаловского, как и Гинкас, она возлежит на восточных диванах среди подушек, мобильников, приглашений и павлиньих перьев из «Черного монаха».
Она более строго и внимательно смотрит на мои мятые бумажки — эскизики и потом уходит на месяцы ежедневных репетиций, держа мои намеки в голове.
Я с самого начала бесед внимательно вслушиваюсь в ее предложения, отдельные тончайшие желания, т.к., хотя знаю, что она может «вышить» свой спектакль в любой декорации или даже без всякой, мне все же хочется сделать что-то на сцене, чтобы она чувствовала, что это лично ее, и ей очень нравится.
Позже, ближе к премьере Генриетта украшает себя все большим количеством драгоценностей. Комната тоже наполняется цветами, бутылками, подарками, сушками, коронами, проспектами. Серебреное авто заезжает прямо в кабинет. Генриетта — в пурпурных и темно — фиолетовых одеждах, синие подведенные глаза, ярко — малиновые губы. Множество кружевных воротников душат ее. Карлики едва успевают перетаскивать шлейф. На премьере подходить к ней уже бесполезно. Она похожа на Наполеона во время битвы.
Главная награда от моих режиссеров — это следующее предложение, к которому я совершенно не готов, и не знаю, что делать дальше.
7 ноября 2000 года.