21 марта 1990 года театр с длинным названием* «передает» громадный трехтонный колокол, снятый в 30-е годы с колокольни Страстного монастыря, в собственность восстанавливаемого теперь мужского монастыря в Оптиной пустыне, того самого, про который еще в 1967 году столько рассказывал Е.Л.Шифферс. «Власти» разрешили вновь открыть и восстановить монастырь, а колокола нет. Игумен монастыря или сами монахи послали одного, вечно пьяного послушника, брата Александра и второго — Михаила в Москву, в театры за колоколом. В ремонтируемом МХАТЕ (б. Корша) на ул. Москвина два больших колокола, снятых с колосников и стоявших почему-то во дворе, в снегу, пропали. Были украдены, проданы и вывезены в тот самый день, когда послушники появились там. И застали они лишь два кругообразных отпечатка на снегу. А вот у нас в театре им все удалось. Колокол – замечательный и очень красивого звона и формы, отлитый, как свидетельствует надпись, во времена Анны Иоановны, весь в рельефах и высотой метра два.
Но теперь о другом.
Костю К. я знал еще в раннем детстве. Забитый и слабосильный мальчик, он был старше нас на три года, но очень маленький, заискивающий, с огромным и тогда уже красным мокрым носом. Ему хотелось бежать и играть с нами, всеми остальными, не отмеченными Богом с рождения. Мы же были к нему небрежны и нерадушны, даже жестоки. Как мне вспоминается, я — особенно. Я умышленно столкнулся с ним на велосипедах, и он пострадал, конечно, сильнее и долго помнил о том. В нашей пестрой компании во дворе полукруглого дома архитектора весьма смелым и сильным товарищем нашим был его, Костин, сводный или даже названный брат Слава. Мама его была в лагере, в сталинском лагере и ее подруга, мачеха Кости, взяла Славу с сестрой к себе в дом. Это была вдова виднейшего архитектора Пантелеймона Голосова, жившая в большой и богатой квартире академика. В их доме было очень строго. Ребята, как Золушка в сказке, все время чистили медную посуду, которой была заполнена, а, может быть, и украшена большая кухня. В квартире этой я бывал, и запомнил более всего акварель с аккуратно и подробно нарисованными боярами в духе Билибина, возможно самого Голосова. Запомнил я ее потому, что висела она в холле, по-советски – в передней, а дальше я доходил лишь до кухни, а в комнатах не бывал. Квартира была богата, как все квартиры бывших царских или послереволюционных знаменитостей. Напротив, на лестничной площадке этого второго этажа была квартира его брата и тоже знаменитого архитектора – Ильи, где две большие комнаты были соединены и выкрашены в ослепительно синий ультрамарин. Такой самый, в какой я собираюсь покрасить наш зрительный зал в память о первой опере Станиславского и нашего театра с такой же синей гостиной в доме Лариных.
Но на улицу Костя выходил редко. Может быть из опасений мачехи, а может быть из-за строгости в доме. Чаще всего, бегая перед домом, в пыльном полупрозрачном окне второго этажа мы видели бледное, даже серое лицо, с завистью смотрящее на улицу. Все это сопровождалось звуками заунывной, едва слышимой, робкой музыки или даже свиста. Во рту Костя держал дудку и сидел так целыми часами, как и всякий музыкант в детстве. Костю мачеха учила играть на гобое, чтобы дать ему ремесло, не зависящее от силы и ума. Он ходил в музыкальную школу где-то в центре. Иногда, выходя на улицу, он в тайне от домашних вынимал трясущимися дрожащими руками, чуть ли не из ваты два куска этой черносеребрянной трубки и, соединив их, издавал, в отличие от Гильденстерна с Розенкранцем, тихий звук уже при нас. Все это вызывало таинственное уважение, и Костя, наконец, довольный своею интересностью, важно, на цыпочках удалялся, кутая в вату и укладывая в футляр разобранный гобой.
Через сорок пять лет, я пришел работать в Театр с длинным названием. В редкой толпе поклонников нашего балета, а то и отдельных солистов нашей оперы увидел я и обратил внимание на странного маленького моложавого старичка. Он был очень бедный, небритый, даже грязноватый, увешанный значками и бумажными орденами, с набитыми до колен чем-то карманами потрепанных брюк (как оказалось – грыжей!). Болтался он у служебного входа, или бродил по фойе, или сидел на стуле около дверей в зрительный зал. Я стал, узнавая, припоминать его, надеясь, что хоть он меня не узнает. Все напрасно. У него великолепная память и столкнувшись как-то со мной в служебном вестибюле, он радостно бросается ко мне, как Максим Максимыч к Печорину. Все же следуют объятия, мы целуемся и похлопываем друг друга по спине и, восторженно улыбаясь, удивляем всех окружающих.
Это Костя. Он любитель театра и нашего театра. Ночует в кассовом вестибюле на какой-то козетке. Иногда он с набитым портфелем – все свое ношу с собой, т. к., лишившись всех родственников и жилья, был прописан где-то под Тулой, а теперь в Ташкенте. Гобой его давно продан и, наверное, еще не им, а кем-то из родных. Пропала дача и именная сабля отца-полковника. Где-то сводные брат и сестра.
Но люди театра его не гонят, выписывают пропуска, подкармливают. Я представил его своим друзьям. Представил его Колобову и стал в нашем театре как-бы талисманом или даже юродивым Мусорского. Увидев меня, он бросается и просит рубля три «взаймы», иногда я сам пытаюсь отдать ему «одолженный» рубль. Костя тащит жизнь, не жалуясь. Он заискивающе бодр и весел. Пишет политические стихи, рисует страшные портреты, дает советы Колобову, что и как ставить. Недавно спросил у директора, нет ли какой нетрудной работы для него у нас в театре. Получает пенсию, наверное, рублей тридцать, т. к. никогда не работал, а любил театр.
Именно его любовь к театру может погубить возникший у меня все разрешающий план. Я уговорил директора, спросив предварительно мнение самого Кости, предложить ему неоплачиваемую должность символического «хранителя» теперь уже не нашего колокола в Оптиной Пустыне, думая договориться с игуменом в надежде, что Костя прилипнет к монастырю. Но шансов мало. Мой друг любит театр.
1990г., 21 марта.
P.S. Два года спустя, январь 1992 г. Идет революция и война. Много, очень много нищих. Сегодня Лена ездила к Косте в больницу с передачей (он звонил и очень просил). У Кости воспаление легких. Тульское свое жилье он поменял на Ташкент. До болезни, где он ночевал? Днем иногда видел его в переходе на Пушкинской площади, торгующим книжками и газетками. Его брат Слава умер — рак. Но мы виделись в 1988 году, на открытии моей выставки. Монахи из театра пропали, но, по-моему, с ними и второй колокол. Колобов машет где-то в клубе. Несмотря на тяжелые и в будущем времена, больше ходить в театр не могу – пустая трата сил и слов. Узнав об этом, расстроился лишь Костя
Ушел из театра. С огорчением позвонил не Костя, а Владимир Аркадьевич Канделаки, тоже старый, даже старейший Театрал, как и мы с Костей.
Август 1992 г.
КОСТЯ УМЕР.
Узнал об этом 19 декабря 1993 года.
* Московский Академический Музыкальный Театр имени народных артистов бывшего Союза бывших Социалистических республик Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича – Данченко, где в 1988-1992 г. я работал «главным» художником.