Мамин серо-розовый вечер
1945 год. Начало ночи. Я не могу заснуть. У меня, как часто тогда, болят икры ног. Мама сидит со мной и рассказывает о каком-то дворце, парке, фонтанах и скульптурах. Серо-лиловый теплый вечер — режим, как говорят в кино. Небо готово из желто-розового преобразиться в серое. Круглые, плоские, как тарелки, мраморные бассейны, доверху заполненные молочной водой, на бортиках которых расположились ангелочки и дельфины. «Тарелки» эти, выстроившись в редкий ряд, ведут к мелкому заливу. Темные синие дубы и липы с кружевом листьев на более светлом небе — на заднем плане. К морю же ведет и плоский, полный до краев канал. Справа дом-дворец с изумрудом купола. Парк, с золотыми и мраморными фонтанными скульптурами, я еще не сделал в театре. Видение это краше, чем Версаль Людовика ХIV и Бенуа. Вечер в Раю. Если бы я умел рисовать картины и декорации словами! Любой рассказ, как и декорация и живопись, рисуют состояние воздуха. С ночного рассказа мамы о том парковом вечере я больше всего в жизни люблю еще светлый серый вечер, переходящий в ночь
Серо-голубой рокфор
Еще раньше во Фрунзе в эвакуации. Мне пять лет и очень хочется есть. Но нет ничего, кроме маленькой кучки творога. Мама аккуратно выкладывает его на тарелочку, утрамбовывает и выглаживает его. После чего ложкой делает рисунок — насечку-решетку и посыпает солью. Она рассказывает, как делается сыр. С тех пор так разрисованный творог-сыр становится желаннее даже рокфора. Форма и фактура имеют вкус.
1950 год. Николина Гора. Дача Седовых стоит почти на вершине, скорее, водоразделе этой гряды, на западном, заросшем липами и кустами, склоне, под которой молодая Москва-река.
Тепло, вечернее солнце. На открытой, незастекленной веранде с подшивным дощатым потолком за столом — маленький уютный Иван Сергеевич Николаев — директор Архитектурного института, вальяжный пятидесятилетний Николай Павлович Аносов — дирижер, его супруга Любовь Сергеевна Залесская — садово-парковый архитектор, наши соседи по этой даче и я. Мы играем в домино. В игру, называемую «морской», где ходят в четыре стороны и пытаются своим ходом набрать сумму четырех концов, кратную пяти, и записывают каждому эти очки. Начинают с 5-5 — очень выгодная кость, так же как и 0-0, дающая возможность повторить чужой выигрыш. По ничтожным крапинкам на оборотной стороне фишек, замеченным мною, я при каждом разборе, при начале очередной новой партии-игры почти невольно всегда достаю эти две кости. Это невообразимо раздражает моих великолепных, высокопоставленных партнеров, так мило за этой игрой проводящих летние вечера. Я же всегда выигрываю и этим убиваю их удовольствие. Во время игры на столе стоит тарелка с несколько подсохшим и кое-где раскрошившимся рокфором — взрослые пытаются отвратить меня указаниями на плесень, утверждая даже, что там, в той зелени, есть черви, пытаясь хоть так взять реванш. А я только и думаю, что об этих зеленоватых комочках сыра, глотая слюну. Не надо никогда выигрывать. Надо быть приятным. Они перестали играть со мной, и я не попробовал рокфора. И досада, и тоска по той игре, и по тому угощению, и по тому вечеру перешли потом в неистребимую любовь к рокфору и к горько-соленому, серо-зелено-голубому цвету.
О горько-соленом и серо-зелено-голубом
Бабушка Груша — наша няня, посмеиваясь, угощает нас с сестрой Таней диковинкой из только что купленной в гастрономе на Смоленской площади маленькой, красивой итальянской стеклянной баночки. Баночка эта с овальной этикеткой и золотой надписью: «Capersi». «Попробуйте эти саринки», — говорит она, прочитав латинское начало cаp… как русское сар… и высыпая ложку маленьких бутончиков того самого зеленого с серо-голубым налетом цвета на блюдце. Цвет имеет вкус. Тот зеленый — с горчинкой.
Мамина диссертация и серо-зеленые книги о городах
В 1947 году и в Москве, и на Николиной Горе мама чертит-рисует великолепные листы и пишет диссертацию об итальянских и русских башнях. С десяти лет я помню все итальянские города, в каждом из которых есть башня. Я помню каждую башню и ее высоту. Прежде всего — великая Пизанская — 54 метра, потом Венецианская — 99 м, самая высокая Кремонская — 121 м, Пармская — 63 м, Флорентийская-Джотто — 84 м, Веронская — 83 м, Вичентийская — 84 м, сиенская и малюсенькие римские и равенские романские. Московские — Иван Великий 80 м, Коломенское — 69 м, Спасская — 72 м, 116-метровая Петропавловская крепость и 137-метровая, правда, не построенная Растрелли, башня Смоленского монастыря.
Я с гордостью тогда, как и сейчас, узнаю, что Россия — родина слонов.
Итальянские башни изучаются по множеству замечательных и любимых навсегда книжек. Это французская серия итальянских городов, малюсенькая «Италия монументальная», обернутая в рыжую высохшую кальку-пергамент с награвированной аркой, внутри которой гравюра другого цвета — самого города. Книжки напоминают серии скромных классических марок XIX века. Другая серия — итальянская, в гибкой, но плотной обложке шершавого, слоновой кости цвета с тем же серо-голубовато-зеленым корешком, загибающимся до половины обложки. По зеленому — тончайшие золотые буквы и геральдическая марка. Каждая книжка обернута в теплого цвета эластичную кальку и вложена в картонный футляр с перечислением огромного множества замечательных даже по звучанию итальянских городов. Серия называется «Италия артистика». Это самые любимые книги. Лучше всего на них смотреть и нежно поглаживать подушечками пальцев, даже не раскрывая.
Русская серия тоже есть, тоже маленькая по формату, но обычная на ощупь и совсем плохой печати.
Перечисления — стран, колоний, планет, звезд, монет, кораблей, красок, химических элементов, минералов, животных, птиц, тропических рыбок, цветов, династий, царей, королей, художников, писателей, путешественников — вызывают у меня восторг. Названия городов особенно, из-за того, что на картонном переплете одной из серий с перечислением городов мы с папой отмечали, какие книжки у нас есть, радуясь новой больше, чем новым маркам. Я трепетал, когда он приносил новую книгу, и желал иметь и видеть все итальянские города. Книги эти и сейчас меня успокаивают, и сами ласкают глаза и пальцы мои.
Мама сидит, подложив под себя одну ногу, облокотившись на старенький, с выщербленной фанеровкой складной столик, и пишет или чертит. Таблица с картой Италии, где видно, что на севере и западе от Апеннин башни имеют вертикальные членения, а на юге горизонтальные. Таблица с деревом, где основу ствола составляют Иван Великий, а корнями являются Владимирские Золотые ворота и что-то еще, а ветвями — все остальные русские башни. Таблица с черными проемами и другая со сравнительной высотой башни, собора и домов.
Незабвенные монографические таблицы. Одна из них — с самой знаменитой Пизанской башней. Это мои первые представления о Науке и о Науке об искусстве.
Желтый
Еще до войны. Мама одета в лимонное шелковое крепдешиновое платье с нечастыми голубыми васильками и рыжими веточками с двумя зелеными листиками — все размером с трехкопеечную монету. Мы стоим на плотине Сухановского пруда и смотрим на зеленый откос, украшенный огромными вязами и ивами, сошедшими с полотен Джорджоне или Рюисдаля. В завершение перспективы белоснежный портик дворца Волконских. Справа — беседка с выкрашенным синькой изнутри куполом.
Где-то около нее, вернее под ней — беседка на откосе горки, а на дороге внизу сломалось колесо у ненашей телеги, когда мы выбирались в эвакуацию. Я первый заметил и предупредил нашего возчика, крикнув: «Мама! У Соньки телега сломалась». Сонька — Софья Христофоровна Голаджева — мамина приятельница, жена Г. Я. Мовчана — моего будущего архитектурного учителя.
Первый попугай
Самое первое воспоминание. День рождения. Мне три года. Я стою перед пропавшим теперь небольшим деревянным диванчиком с гладким, плоским сиденьем и рваной спинкой в русском стиле с птицами Сирин и с восторгом рассматриваю коробочку цветных карандашей, представляющую собой выпуклого, вырезанного по силуэту, ярчайшего попугая, помесь ара и амазона, — которая вешается на стену. Карандаши вставлены в открытый пенал. На нем и сидит этот попугай. Я пытаюсь рисовать (пробовать карандаши) на бумаге, положенной на сиденье диванчика.
С тех пор я восторгаюсь всеми увиденными в зоопарках попугаями и всегда буду помнить моего красно-зеленого Додика — настоящего неразлучника из Австралии, любуясь которым я провел довольно трудных пять взрослых лет.
А блестящие круглые стерженьки цветных карандашей и самый любимый, так называемый козявкин — умбры натуральной, которым так хорошо рисовать «золотой» купол или «золотые» латы рыцаря. И зелено-голубой, и розовый!
Лучше коробочки-попугая был только огромный полированный ящик довоенной рихтеровской готовальни (подходящей для фирм «Юнкерс» или «Мерседес»), подаренной дедушкой папе на пятидесятилетие, с тысячей матово-блестящих незнакомых инструментов. Ах! Коробочки, сундучки, инструменты! Разбитые и потерянные.
1990 г.