Моя первая любовь
Ципа
Передо мной и подо мной — Сад Гейнсборо. Виднеется крыша дома Констебля. Три видимых отсюда фасада других домов напоминают дворики Питера де Хоха.
Попискивают птицы — не птенцы, конец августа. Возникают и пропадают треск мотоциклов и шуршание автомобильных шин. А вот слышен и затихающий шум пролетевшего надо мной самолета. Я покуриваю розовые и голубые сигареты «Собрания». В глазах, обращенных внутрь, другие и тоже счастливые картины незабвенных дней прошедшей жизни…
Летом олимпийского восьмидесятого я, наконец, стал обладателем уютной полуподвальной мастерской в давно знакомых местах в Теплом переулке. Рядом — в 53-м году — ЦИТО, где Владимир Николаевич Блохин так ловко залечил остатки моих пальцев самой дорогой правой руки. Я снова и снова вспоминаю тот первый год без пальцев и без Сталина, и привилегированную палату на двоих, где автор знака «Мастер спорта СССР» и сам мастер спорта по прыжкам с трамплина на лыжах, архитектор Адриан Алексеевич Овчинников давал мне первые уроки акварели. Из окна виднелась кирпичная улица с «Красной Розой», полная простых молодых девушек.
Я начинал перебираться жить в мою новую мастерскую, которая уже была вымыта. Наружные окна, выходящие в Теплый переулок, где непрерывным несмолкающим потоком постукивали каблуками уплывающие женские ноги, были закрыты картоном для конспирации.
В тот день состоялась заранее спланированная Володей Ципоркиным — Ципой — встреча школьных и дворовых знакомых, ранее, в пятидесятые годы, объединенных страстью к мотоциклам, а в последнее время — геологическими экспедициями, инициатором которых был университетский выпускник и специалист по золоторазведке Юра Будилин. Компания собралась чисто мужская, и всего нас было пять человек.
Володя — Ципа — принес все, что надо для длительной встречи: почти невиданную тогда финскую водку, пластмассовые стаканчики, вилки-ложки, какую-то закуску и магнитофон с кассетами только что погибшего Высоцкого, в тот год казавшегося навечным участником всех московских вечеринок. Ципа умирал от счастья, слушая трагикомический хрип о нашей жизни.
Возглавлял эту днем начавшуюся вечеринку, конечно, шумный, энергичный, всезнающий Ципа, хорошо одетый, бывший таксист, а в то время завхоз и водитель финской фирмы «Нокия» от Управления делами дипломатического корпуса. Все приглашенные были, прежде всего его друзьями. Он соединял в себе силу и простоватость Портоса и энергию Д’Артаньяна.
Роль Арамиса исполнял тонкий и резкий Юра Будилин, в шестьдесят шестом пригласивший меня в свою золотоискательскую партию на Северный Алтай в самый трудный момент моей жизни. Полгода ходил я с ним в трех- и пятидневные маршруты по водоразделам, ежедневно спускаясь к воде на ночь, неся с собой палатку, спальные мешки, ружья, соль, сахар, чай, лапшу и возвращаясь обратно с рюкзаками, полными образцов породы. Юра научил меня тогда рубить деревья маленьким топориком, разводить костер из бревен, прогревая землю, готовить ужин или завтрак из двух-четырех рябчиков, стрелять из купленной за три рубля одностволки. Она отправилась потом в «Современник», для мисс Амелии в «Балладу о невеселом кабачке». Он научил определять местоположение по карте, компасу и склону, — в общем, научил быть индейцем и Ливингстоном. Это была лучшая школа.
На встрече скромно присутствовал радушный Толя Сенчагов по прозвищу Чугун. Лучший слесарь какого-то авиационного КБ, имевший право вдруг взять отпуск месяцев на пять, и проездить их в геологической партии на разбитом грузовичке, обеспечивая партию продуктами. Погиб он недавно, выйдя за проходную завода, не заметив несущегося на него автомобиля. Добрейший был человек. Гораздо позже, это именно он сообщил мне, что Ципа-Ципоркин умер.
Наконец, последним, если не считать меня, был ироничный и умный Илья Сафонов, по мушкетерскому распределению — Атос, молчаливый и благородный.
Здесь надо бы остановиться и рассказать случай, происшедший со мной лет за десять до того.
Сафонов
И тогда, как и сейчас, жужжал в небе самолет, рассекали ветер машины, в отдалении лаяли собаки, и солнце раскалывало воздух на горячий свет и спасительную тень.
Я шел по аллее Ваганьковского кладбища, где в скромных могилах похоронены мои предки — прабабушка, дедушка и бабушка, и няня — главная бабушка Груша. Я должен был по просьбе мамы, которая теперь лежит здесь же, посеребрить старенький металлический крест и черной масляной краской написать красиво (я был немного книжный оформитель и понимал в шрифтах) заново все имена. Наши могилы находятся налево от входа, неподалеку от могилы и надгробия семейства Шехтеля. Проходя по главной левой аллее поблизости от могилы Есенина, и бабушка Таня, и бабушка Груша, и мама всегда, все детство назидательно обращали наше внимание на заметное надгробие — сдвоенный крест розового гранита, — поставленное в память о двух Сестрах. Девочки эти, совсем молоденькие, умерли чуть ли не в один день, смертельно простудившись на балу, после жарких танцев выйдя на балкон. С самого детства я живо представлял себе этих двух принцесс (судя по памятнику, это вполне могли быть принцессы) в духе веласкесовых инфант. И все мы очень жалели этих сестричек и их родителей.
Проходя по этой аллее мимо того розового памятника в описываемый день, я увидел на его участке группу пожилых дам, почти старух, и человека, который, сидя на корточках, высаживал цветы на соседнюю с принцессами могилу. В нем я узнаю друга моего близкого приятеля по бегу на «Красном знамени» Вити Евсеева и моего школьного знакомого. Имени его не могу вспомнить и не рискую подойти из-за скопления близких, хотя роль моего знакомого значительна и даже центральна в церемонии — это видно. Имея давнишний интерес к этим сестрам под розовым крестом, я очень хотел бы подойти, но как назвать его? Фамилию помню — Сафонов, а имя, убей меня Бог, вылетело. Поэтому, стараясь быть не замеченным им, прохожу дальше по направлению к своим святыням. Кладбище прохладное, зеленое, и жара не чувствуется здесь. Когда часа через два я сделал всю работу, разразился короткий ливень, и лишь после него я побрел домой.
Около «сафоновской» могилы уже никого не было. На кресте вижу надпись «Сафоновы» — это сестры, а внизу на отдельной дощечке — А.В.Тимирева. Неподалеку – стоит и смотрит на меня высокая, греческого вида, прямая, как свеча, дама лет восьмидесяти. Она; устремляется ко мне, и я поспешаю к ней сам, вспомнив Сафонова, как Илью, с вопросом, на который уже знаю ответ: «Не Илья ли здесь был?» — «Да, конечно». Гречанка рассказывает, что здесь похоронили святую — Анну Васильевну Сафонову — тетушку Ильи, одну из множества дочерей пианиста, дирижера и директора Московской консерватории В.И.Сафонова, отсидевшую в лагерях с 1918 по 1955 год. «И я, — говорит, — с ней сидела». Она — актриса из Минска по фамилии Капнист. «Может, знаете русского драматурга?» — и достает из сумочки письма, документы о реабилитации, марки с портретом драматурга, свои фотографии в роли Бабы Яги («все мое ношу с собой»). Она рассказывает все время про себя, драматурга, Анну Васильевну, ее мужа и возлюбленного — правителя Сибири адмирала Колчака, сестру Анны Васильевны — Елену, художницу из Питера, подругу Хармса и сотрудницу «Чижа и Ежа», всю жизнь прожившую у нас на Плющихе в доме книжного магазина на первом этаже, — другую тетю Ильи, который оказался в Москве после блокадного Ленинграда, где у него все погибли.
Что здесь правда из того, что я запомнил, а что нет, только она рассказывала точно, и, главное, выходило, что Илья — племянник Колчака. В школе худощавый и жилистый Илья учился хорошо и отлично, но никогда не был в комитетах и считался, скорее, хулиганом, во всяком случае, дружил с ними, уже в те пятидесятые годы был байкером. Часть плохо учившегося хулиганья бесконечно заводила и чинила мотоциклы, и среди них был незабвенный, светлой памяти Володя Ципоркин, с которым мы начинали в 46-м году еще первый класс. Отец Володи — летчик-испытатель — рано погиб. Я видел его надгробие на Еврейском кладбище. Матушка делала маникюр в нашем громадном и единственном обеспеченном во всей округе доме и была тиха, как овечка. Володя же вырос отчаянным хулиганом, мотогонщиком, потом уже шофером в посольствах. Разные были ребятишки байкерами у нас на Ростовских переулках и Плющихе, и всех их знал Илья Сафонов, и они дружили.
Одну из шуток Ильи я запомнил. Она была совершенно не характерна для него. Он был очень мягким и совсем незлым. По просьбе военрука Илья принес в школу чемоданчик с пулями для мелкокалиберного ружья для предстоящих соревнований и тихо поставил его на середину учительского стола. Мария Александровна крякнула, тщетно пытаясь отодвинуть чемоданчик. Последствий, к счастью, не было, так как Илью все любили, хотя шутка стала известна во всей школе и в дирекции.
Учились мы с Ильей в разных классах — он был на год старше. Про Елену Васильевну я ничего не знал, хотя мог бы (но я даже не помню великого реалиста и академика Василия Бакшеева, жившего в соседнем с нами особнячке). Про Колчака нам вдалбливали только плохое. Эх, адмирал, адмирал…
Трогательное я знал лишь про его малолетних племянниц – тетушек Ильи. Когда госпожа Капнист. (Господи! Как ее звали?) мне все это рассказала, я очень хотел записать подробности, не зная, надолго ли все останется неизвестным. Но теперь, по словам моей сестры Тани, Илья и сам издал даже переписку Анны Васильевны с адмиралом. «Гречанка» боготворила обоих, рассказывая, как заключенные уважали бывшую фрейлину императрицы, как она всех поддерживала, как умывалась ледяной водой и как все вынесла. Так коротка, но незабываема была моя вторая, фактически, не состоявшаяся, встреча с Сафоновым. Не думал я тогда, что через много лет придется встретиться с Ильей в третий раз.
Высоцкий
Вот у меня в мастерской мы и встретились. Мы выпивали, болтали о советском житье-бытье. Люди все были свободные — карьеру не делали (может быть, кроме Ципоркина). Наверняка поносили всеобщее тление, Олимпиаду и вообще Совдепию. Вспоминали разные истории из школьного детства и юношества. Вспоминали потерянных товарищей и героев округи, учителей, спившегося, одноногого после войны «юриста» Сашу, зарабатывавшего на выпивку беспроигрышными партиями в шашки, шахматы, карты и культурными пари, читавшего нам наизусть запрещенного Есенина за бутылку. Перечислялись как живые марки мотоциклов и происшествия с ними, и вдруг, кажется, Будилин так задумчиво спрашивает, а Сенчагов живо поддерживает: «А помните вы Гальку, Нельку и Аську Жариковых?» Кто-то поправляет: «Не Жариковых, а Жаровых». Нет, были другие сестры – Павловы! Спорят.
Я сначала даже ничего и не сообразил. «Да, да, — поддержал Ципа, — за одной из них ухаживал Сафонов». – «А помните, — продолжает Будилин, — как мы привязались к одному ее ухажеру, и Ципа, как самый отчаянный и смелейший, вызвал его один на один и велел отвалить от Нельки?» «Да, да, помню, — прокричал сам Ципа. — Мы-то были в сатиновых шароварах, а он в брюках с пиджаком. Ципоркин презрительно глумливо описывал нам его внешность, его примиряющее объяснение, что они-де с Галькой дружат, а больше ничего. Играет магнитофон, Высоцкий надрывается, Сафонов молчит-улыбается, я и вовсе затаил дыхание. Я уже сказал о значении Высоцкого для всех нас в то лето. Добавлю, что он был героем покрупнее маршала Жукова после Победы. Казалось, что он — навсегда, что он — альтернатива и презрение, и вызов всему коммунистическому рабству. Люди сходили с ума от его песен. Это была первая и главнейшая звезда нашей жизни.
Слушал Сафонов эти воспоминания, молчал, а потом и говорит: «Ребята, а вы знаете, кто это был?» Все — хором: «Кто?» — «Это был Высоцкий». Как гром прогремел. Ципа так и сел от ужаса, что обидел своего и нашего будущего кумира. Он помотал головой, словно прогоняя наваждение. Конечно, все успокаивали Ципу. Я про свои дела и не вспоминал. Трудно было заподозрить, что такой положительный Сафонов соврал или подтрунивал над Ципой. Я потом пытался проверить эту историю, даже спрашивал у Давида Боровского, где жил и учился наш кумир, бывал ли он на Плющихе. Но тот ничего про это не узнал…
И тут пора начинать и свой роман, так как рассказом это никак не могу назвать. И всегда у меня — треск пролетающего вертолета, призывные крики где-то далеко играющих детей, посвистывание птиц, шум ветра в листьях высоких лип, глухие стоны футбольного мяча о кирпичную стену. Сейчас, как и тогда. И какой же роман без любви, и; какая жизнь, и какая же молодая жизнь без любви, без торопливой, взволнованной страсти. Неизъяснимая, всепоглощающая влюбленность с самого детства, с младенчества одолевает нас.
Пришло время и мне поговорить о главной любви. О первой любви, о волнении, недоумении и восторге при осознании того, что не только я могу любить что-то недоступное, большое и красивое. Но и в меня, слабого, может быть, даже прыщавого, застенчивого, еще не юношу, мальчика, кто-то может влюбиться. И если не полюбить, то чувственно мною заинтересоваться. Большее волнение охватило меня, когда я понял возможность взаимного интереса, нежности, тайны.
Мэрилин
В году восемнадцатом, в нашей незабвенной 31-й школе, бывшей Алферовской гимназии большевики расстреляли учителей (и, возможно, школьников) найдя в ней «склад» оружия. У школьников же нашего времени, начиная с пятого класса, самым выгодным, обращающим на себя внимание, как хвост павлина, отличием было обладание круглым значком спортивного разряда. Это были великолепные, почти как знаки Ордена Подвязки, выпуклые бляхи первого, второго и третьего разрядов. Красная, синяя и зеленая лента-полоса с лавровым венком обрамляли тонкий серебреный барельеф вида спорта в круге посредине.
Возможность носить один, даже зеленый, значок говорила о том, что у обладателя есть вторая, параллельная жизнь с недоступными другим достижениями. Что говорить об обладателях двух значков, тем более красного цвета. Единственным в школе дважды перворазрядником был юноша с пухловатым белым курносым лицом, хоть и не бедно, но и не стильно одетый, с двумя красными значками по велосипеду и стрельбе, видам, не таким уж престижным у школьников, возможно, из-за международной неизвестности или некомандности. Другое дело — волейбол, футбол, гимнастика, бег и коньки. И хотя юноша был довольно невзрачным, он был совершенно всем известен еще и потому, что был сыном знаменитого в районе тренера по конькам и велосипеду по фамилии Бойтлера.
Тренер Бойтлер — немолодой, далеко за сорок, крупный сухопарый господин с изрезанным волевыми морщинками навсегда загорелым красным лицом немецкого летчика или полярника. Увидеть эту звезду района часто можно было на гоночном велосипеде в окружении десяти — двенадцати молодых спортсменов, пестро одетых в тренировочные костюмы юношей и девушек, едущих по Плющихе к Бородинскому мосту и далее. Встреча с этой кавалькадой тогда на фоне темной и бедной толпы производила впечатление турнира рыцарей на конях и в латах, во главе с королем Артуром. Это были спортсмены-профессионалы, возможно, замеченные и нужные стране или хоть райкому и этим отличающиеся от никому не интересной массы.
Среди гонщиков была очень заметна небольшая ослепительная блондинка нашего возраста. Нам было лет по шестнадцать. Пишу «нам», потому что меня отдельно как бы и не было.
Сейчас я могу сказать, что более всего она была похожа на Мэрилин Монро в расцвете. Жила она в совершенной близости от нашего громадного полукруглого одиннадцатиэтажного дома архитекторов на горе над Москвой-рекой в малюсеньком домике. Вход в него был из узкой темной сырой щели, отделяющей этот их домик от соседнего, к которой примыкал неведомый мне частный садик за забором. К фасаду нашего дома выходила глухая кирпичная брандмауэрная стена их одноэтажного жилища с земляным пустырем перед ней, полным битого кирпича и бутылок, на котором ребята играли в футбол, но чаще даже не играли, а «стучали» мячом в эту стену, за которой жила блондинка с сестрами. Блондинкой восхищалось множество местных хулиганов и старших заметных персонажей района. Один из моих друзей, чуть примыкающий к этим отчаянным бандитам, большинство которых пыталось ухаживать за ней, впрочем, совершенно почтительно и трепетно, имел право здороваться с ней. Не помню, как, но он умудрился и меня познакомить или представить ей (лучших слов нет, но это было не как у взрослых, а как-то незаметно для нас).
Ее звали Нелькой. Прошло сорок два года, а лицо ее бледное, небольшое, окруженное белыми локонами, с носом чуть уточкой и голубыми глазами, с длинными кукольными ресницами, вызывающе глядящими на меня, — незабываемо.
Мои же достижения того времени были весьма скромны. В мои шестнадцать я занимался тенисом у Н.Н.Лео, где по разу играл на тренировках с будущими чемпионами А.Дмитриевой и В.Егоровым и здоровался со Славой Никитиным — теннисной надеждой Москвы, умершим через два года на сборах в Лужниках. Хотя учился я хорошо, (это было почти ничто) и рисовал в школе стенные газеты, достижением моим была лишь премия на химической олимпиаде в МГУ. Правда, к тому времени в Москву пришел «стиль», и мама сшила мне костюм с курткой с карманами на молниях и узкими брюками из серого штапеля у портного первого стиляги Москвы, выпускника Архитектурного института Виктора Щапова. Портной этот жил на улице Огарева и едва ли не в той самой квартире, где я прожил счастливые 68-й и 69-й годы, играя каждую ночь с Евгением Львовичем Шифферсом в преферанс, и где мне впервые приоткрылся Свет.
Из моих достижений можно вспомнить еще лишь дружную компанию во дворе и мои три пальца на руке без верхних фаланг — в седьмом классе я попал под трамвай, что было известно всей школе и окрестностям. Из-за регулярных теннисных тренировок на «Динамо» я умудрился прилично пробежать на школьных соревнованиях 400 метров и стал бегать за школу на районных первенствах. Иногда ходил на стадион «Красное знамя» напротив родного тогда по кинофильмам Мельниковского клуба «Каучук» и даже тренировался в спортзале этого памятника архитектуры. Моей реликвией были старенькие шиповки (большая редкость и ценность тогда), выданные мне в школе для соревнований, да так и оставшиеся у меня. Помню на ощупь каждый шип, да только они вместе с японскими латами — панцирем давно на помойке.
С Нелли я разговаривал всего два раза. Первый раз — на пустыре между нашими домами, когда мы; не очень спортивной компанией били мячом об их стену и галдели, как птицы. Очевидно, крики наши и удары мяча были слышны за стеной, хотя окон в ней не было (остановить эту пытку мячом все эти пять, а может, и десять послевоенных лет возможностей у родных Нелли не было). Голоса наши, видимо, были хорошо различимы, потому что Нелли, торжественно одетая и совершенно ослепительная и неотразимая, выходит из дома к нам на пустырь и, я чувствую, смотрит на меня так, как на меня больше никто никогда не смотрел. Только в фильмах Лючия Бозе могла так посмотреть на героя. Сильная волна не воздуха — энергии прямо сбила меня с ног. Дыхание остановилось, и я чувствовал лишь сердце.
Общий футбол тоже кончился. Я не знал, что мне делать. Мы немного поговорили ни о чем все вместе. И все кончилось.
Другой раз я шел от клуба «Каучук» по Плющихе. Из ворот стадиона вышел с шиповками мой знакомый по рисованию в Доме пионеров Царев, Он сказал, что изредка сам тренируется здесь. Я даже не подозревал о такой частной возможности. В это время Царев учился во ВГИКе и уговаривал и уговорил и даже отвел меня туда с работками, чтобы поступать. И вот идем мы медленно и говорим об этом, а навстречу нам — Нелли (тогда Нелька, а хотелось бы Нелинька). Увидев ее, Царев ахнул от восхищения. Каким-то чудом я заворачиваю ее в наше направление, и мы втроем идем дальше весь отрезок Плющихи от особняка гинеколога Снегирева, построенного Клейном, до ее дома в Шестом Ростовском, причем по переулку мы идем уже вдвоем. Пройтись с ней вдвоем — тогда это было больше, чем сейчас выпивать с Настасьей Кински. Я говорил и смотрел на нее и смотрел в смущении под ноги, и до сих пор помню ее стоптанные черные туфельки, намазанные гуталином, и белые носки. Я не помню расставания, но нам было ясно, что мы будем вместе. Мы договорились о встречах.
Но на следующий день папа принес горящие путевки в Суханове, где мы должны были с Таней и мамой провести июнь. Август предстоял в Судаке. Все это было перед десятым классом, то есть последним школьным летом.
Суханово было жарким и тоскливым. Три бильярдных стола, библиотека с «Повелителем блох» Гофмана, «Братьями Земганно» Гонкура, Мережковским, Эженом Сю, Рокамболем и прочими не известными советским детям книгами. Пруд и лодки, рисование на природе, дружба со стареньким Гурьевым-Гуревичем. Жили мы в солнечной, самой дальней комнате за кинозалом в пристройке ко дворцу. Это была долгая, занудная идиллия, без молодежной компании, без девушек, но с любовью и досадой на неслучившееся.
Иногда мы звонили в Москву бабушке-няне Груше. Однажды она очень строго и заботливо посоветовала нам не кататься на велосипедах, потому что — вот и одна девочка у нас во дворе разбилась… У меня душа упала. Я молил Бога, чтобы это не была моя Нелька, Нелинька!
Конец Суханова был скомкан. Вернувшись в Москву в середине лета, когда и ребят-то никого не было, я все же разузнал, что случилось. Что это была Нелли, я уже понял.
На тренировке на велосипеде, где-то на шоссе она с бешеной скоростью врезалась в борт грузовика и разбила грудь насмерть. Успела сказать свой адрес и фамилию и умерла. Лицо ее не пострадало — только грудь.
Рассказывали, что на похоронах был запружен ребятами весь пустырь, и цветами завалили гроб. Я так и не узнал, в какой школе она училась. Только потом немного дружил с ее сестрой Асей. Она тоже была хороша и тоже конькобежка, и даже для меня преувеличивала свои успехи в спорте, и вспоминала Нелькин приз — ложки.
Может быть, всего год я с грустью вспоминал Нелиньку. Потом пошли другие влюбленности, романы, трагедии. Только уже не было той, первой, любви. Тогда я уже знал, что и я достоин любви очень красивой и известной девушки, и перестал быть застенчивым.
Прошло множество лет с тех пор. Прошло уже почти двадцать лет с той нашей мужской встречи в моей мастерской. И уже многие свидетели той трагической смерти Нелли тоже умерли, я говорю о моих друзьях по двору, дому и школе. И времена приходили другие. А неудач и потерь моих в любви все прибавлялось. Иногда казалось, что они меня сведут с ума.
И все же сегодня, когда мне уже поздно (чур меня) надеяться на влюбленность, да и не дай Бог, я могу с уверенностью сказать, что это была самая большая сердечная потеря. Погибла моя любовь, и не просто первая. Любил я и до того — с трех лет. И даже мне признавались в чувствах.
Разбилась Нелли, и разбилась моя первая ВЗАИМНАЯ любовь.
Август 1995г.
\\ Культура. 1998, 2-8 апреля. С.4
Скорее и всегда встречайтесь с детством, с друзьями и помните и знайте, что каждая встреча и каждое расставание, возможно, последнее.
Сергей Бархин
Лето потерь
Илья Сафонов
Прошло двадцать пять лет со времен московской олимпиады, когда мы, друзья детства и юности встретились в моей полуподвальной мастерской и вспоминали жизнь и наших девушек одного послесталинского лета. На той встрече был и Илья Сафонов.
Не могу вспомнить, как я снова подружился с ним – героем того моего рассказа. Мы стали встречаться и перезваниваться по телефону. Сафонов к тому времени давно ушел со всяких государственных служб и работ. Окончил он в свое время институт Связи, и, промучившись, все свои сорок рабочих лет, улучшая эту нашу социалистическую связь, кайфовал на свободе. Он уже издал и переписку своей тетушки – мученицы, и книгу ее стихов. С нежнейшими автографами преподнес их мне. Дал мне и компьютерную распечатку третьей своей книги воспоминаний о предках, родных, близких знакомых, школе, нашей бесценной 31-ой школе, учителях и учениках ее и о нашей ПЛЮЩИХЕ.
Тексты, прочитав которые я отдал ему с сожалением обратно, когда они исчезли из его компьютера, потрясли меня. Он так много помнил, любил и узнал, и главное так нежно и с юмором вспоминал, и я плакал, оказавшись в юности, и не было большей радости.
К этому времени он задумал и организовал традиционные ежемесячные встречи выпускников школы 1954 –1956 годов в районной библиотеке в Ружейном переулке. В том небольшом зальчике собиралось тридцать — пятьдесят элегантных дам (в 1955 и1956 г.г. в школе учились и девушки) и пожилых одноклассников. Часто вместе с супругами их бывало и больше. Встреч таких за два года было не менее пятнадцати. Каждая была посвящена своей теме. Были докладчики и не по одному. Чаще это был сам Илья, но делал он это так скромно, уходя в тень, не заслоняя другую ведущую Марину Найденову. Они отыскали и пять учителей наших, из кoторых двое – по литературе. Михаил Владимирович Фридман и Евгения Яковлевна Дубнова были потрясены. Мыслимое ли дело – встречаться через пятьдесят лет! Да такого не бывает. Встречи эти взволновали всех и учителей и учеников.
Перед нашим летним отъездом из Москвы Илья зашел к нам, и мы вместе смотрели футбол, чемпионат мира. Наши играли с испанцами и проигрывали. Комментатор с птичьей фамилией, объясняя их слабую игру малым весом и ростом наших футболистов, неловко сказал, что эта наша команда — фактически команда лилипутов, обижая не только футболистов но и лилипутов. Все остальное время матча мы смущенно посмеивались над этой нелепой ошибкой. Напоследок Илья сделал наш с Леной снимок своей игрушкой – цифровой камерой и мы расстались. Илья уехал, как обычно летом, в деревню. Уже перед самым нашим отъездом, помня, что он изредка и среди лета возвращается в Москву, я дважды позвонил ему по телефону, надеясь застать. Но отвечал только его голос на автоответчике…
* * *
На “Золотых песках” в Черном море идет страшный дождь с зарницами. Темно. Середина дня начала августа. Вчера девятого числа ушел в небеса бесценный человек и мой друг и знакомый еще с начала пятидесятых Илья Сафонов.
Как настоящий байкер еще тех советских времен, погиб он в автомобильной катастрофе. Ездил он на самой малюсенькой Оке. Что может быть меньше и плоше этой старенькой, незащищенной машинки, неоднократно перебранной его рукми?
И я вместе с небесами плачу над его безвременным уходом. Плачу над уходом этого светлого, нежнейшего, внимательного, всегда готового на любую помощь другому, энергичного оптимиста.
Мы в который раз осиротели. Пустота и грусть заполняет меня всего. Все внутри тихо замерло и остановилось. Все клетки мои заплакали, заныли. Не могут не выдерживают погибель такого друга и человека
Только его высокий дрожащий от полноты живой энергией голос в ушах, в небе и над Черным морем. Гремит гром – салют в память смерти и жизни нашего героя.
Когда умирают светлые и близкие нам люди, смерть и загробная жизнь становятся ближе, светлее.
Уход становится нестрашным, менее страшным и для тебя и, как неизбежный, начинает казаться действительно апофеозом жизни.
Август-октябрь 2004 г.