Вот совсем недавно иду я по грязной щели, которая называется проездом Серова. Какого Серова? Неужели художника, Валентина, на выставку которого в Третьяковке, кажется, невозможно попасть? Тогда почему жe такие неподходящие здания вокруг — КГБ, а еще ранее я прошел ЦК ВЛКСМ? Что это значит? Или это довоенный начальник одного из этих комитетов? Хотя нет, того, кажется, звали Ежов? А его актрису-жену — Серова? Чепуха какая-то.
Так вот, иду я медленно по дождливому асфальту, нахмурился, насупился, опустил голову. Тоскливо, Иду я возвращать в издательство «Детгиз» обратно две рукописи — невообразимую ахинею, которую мне предложили иллюстрировать. А раньше как хотел! А теперь не нужно. Не нужно ни зарабатывать, ни… да и дело есть свое — клеить на доски землю, да писать записки или заметки. Такая бессмысленность охватила нашу общую жизнь, что осталась только своя, и ее смысл, и своя работа. Т.е., МОЯ — что и было всегда моей мечтой. А грустно, тоскливо.
Иду я медленно и вижу впереди себя, среди стоящих машин и быстро идущих людей, двух весело и целенаправленно семенящих псов. Один не сильно мохнатый, небольшой, низкий, белый с черным, грязный; другой — совсем мелкий с черной спиной и горчичным пузом и всей внутренней стороной, гладкошерстный. Слева проносится множество пышущих грязными брызгами, набирающих ход, чтобы лихо объехать чугунного Феликса на площади, машин. Бегут собачки впереди меня, иногда оглядываясь друг на друга, отставая и обегая стоящие машины, а я за ними — с нежностью наблюдаю. Задний песик, который поменьше, не наступает на левую заднюю лапу, совсем не наступает, даже не касается — видно, болит, хотя бежит довольно резво, хотя как резво? — с такой же скоростью, как я иду. А иду-то я медленно, еще волоча ноги. А вот остальные идут быстро, быстро, пытаясь унести ноги подальше от этого страшного места.
Иду я вперед к статуе, чтобы перейти налево к Политехническому музею, а затем на газон перед ним, где есть подземный переход уже к кварталу, где «Детгиз» Но до перехода я еще не дошел, а все расстояние от комсомола метров сто. Пишу так подробно, как будто после катастрофы даже улиц и домов этих не останется. Или, может быть, затем чтобы и ты, читатель, проделал этот путь. Только нужно очень опустить голову, да надеть длинное потертое черное пальто и загрустить. Будет о чем и тебе, да ничего — живы будем, не помрем.
Мой второй герой — горчичночерный гладкий, можно сказать, без ноги, мне ближе и по сердцу. Он больше похож на таксу. А у меня самого ведь есть такса. Идет он плохо не только потому, что хромает, а еще и потому, что уж очень нерешительно, осторожно, будто и не знает куда идти.
Не дошел я еще до перехода, а первый — бело-черный уже за него, на переход, заворачивает, а машины все бегут, ибо светофора здесь нет, он только сзади, у Плевны, у Богдана Хмельницкого. Смотрю с замиранием сердца, сделать ничего не могу, а он довольно ловко лавирует и благополучно выбирается к углу Политехнического на остров. Здесь к переходу подошел и я. Встревожился. Тоска прошла, И ну отгонять второго и останавливать машины. Что еще могу? Да, мой заскучал, подогнул хвост и заворотил назад к тротуару. Чувствую — не сможет, Машин боится, А первый уже сидит на углу музея и смотрит, где, мол, второй, Я даже подумал, уж не девушка ли вторая, хромая. Да посмотрел – нет. Бело-черный же точно кобель. Да ведь у них сучки вроде и не бегают за кобелями. Машины останавливаются плохо, да и я плохо играю роль городского сумасшедшего. Не боятся они меня. С трудом и сам-то увильнул от двух и с проклятиями кричу черно-белому: Ну чего ты его сюда зовешь?! Чего тебе от него надо?! Чего привязался?! А он сидит, на меня и бровью не повел, а лишь поводит шеей, да выглядывает – проскочил ли дружок, А то может быть ему назад возвращаться придется. Я-то назад не оборачиваюсь. Боюсь и думать, А мысль тоскливо возвращается к этим приятелям, к их проблемам,. Иду я дальше. Совсем понурился, складка залегла между бровей. Ничего уже не понимаю. Иду, как во сне. Кепка вот-вот вперед упадет. Ботинки грязные, как животы у собак. Иду, направляясь к черной дыре подземного перехода.
Вдруг слева слышу тихий, даже робкий нежный голос, но мужской: «Сережа», Думаю, что такое. Уж не галлюцинация ли. Поворачиваюсь и вижу: стоит у автобусной остановки Саша .Бродский, сын Саввы, и смотрит на меня с удивлением, и даже будто поджидает. Он сильно напоминает огородное пугало, особенно из-за шляпы. Так стильно он одет даже на мой изощренный вкус. Как будто – нищий. А надо сказать, что последние годы он провел в Европах и Америках, да с выставками и по контрактам. 0н ведь победитель множества японских конкурсов бумажной архитектуры. Вот был бы рад Савва. Да он и сейчас, наверное, рад. Видит, ведь, оттуда сверху это, хотя и далеко.
Так вот. На Бродском годичная, как бы выцветшая, шляпа без ленты, с опущенными полями, как у поганки, огромный серо-черный, тоже как будто выцветший, почти до пят, плащ и какие-то нестандартные, хотя и неухоженные туфли. Лицо худенькое, с плоским кривоватым носом, блуждающей улыбкой и покрытое ровным гавайским загаром (апрель).
Спрашивает он меня: «Чего вы, Сережа, задумались?» А что я ему буду про собак, да про себя рассказывать. «Вы — спрашивает, — в Москве? Я видел Вашу маму, спрашивал о Вас». Да, она мне передавала. Даже ей льстило, что такой победитель, да молодой, мной, моей судьбой интересуется. Хочет, желает и мне успехов. А я из бани, — говорит — и из пивной. Уже час второй дня, а я сам-то только встал, с трудом оторвав кости и живот от постели. Надо отдавать рукописи. Ноги прямо не шли. Я спрашиваю его: «Так ты, наверное, рано встал?» «Да, — говорит, — в семь часов». «О-о, я так рано не могу». Видит он, что я не в себе. А чем помочь, не знает. Здесь и автобус подошел. Он спрашивает, не на него ли я? «Нет, — говорю, а сам его к автобусу подталкиваю»
«Я вам позвоню, если можно, — на прощание говорит Саша» Да, конечно, созвонимся» — с извиняющейся улыбкой бормочу я. И он уезжает, а я спускаюсь в подземный переход,
Саша Бродский очень известный и очень хороший архитектор. Это они с Уткиным, Беловым и Филипповым первые разрушили монополию учреждений, заработав доллары на премиях и махнув рукой на официальную службу в архитектуре, став бумажными. Он очень известный и хороший. И будет еще, дай Бог, может быть, даже на весь мир известен. А мы так с ним встречались запросто и бережно.
20 апреля 1991 года
\\ Рукопись. Архив автора.