Эскиз к портрету Сергея Бархина
— Не знаю, зачем вы ко мне обратились я неправильный для вашего журнала — не положительный герой, не острый персонаж. А потом бывает, что человек в своей речи выглядит страшно глупым. То, что в беседе для двоих кажется отстаиванием своей позиции, будучи опубликованным, становится самолюбованием, нахальством или оскорблением. В общем, многие интервью запросто превращаются в юмористические монологи Жванецкого или выступления Жириновского.
— И вы всегда отказываетесь давать интервью?
— За все эти годы у меня было, действительно, только одно.
Кто бы ни писал о Сергее Бархине — а писали о нем много (ведь театральных художников его уровня можно по пальцам пересчитать), — не мог удержаться от того, чтобы не подчеркнуть его загадочность. Еще бы — в десятке дюжин оформленных им за четверть века спектаклей встречаются названия самых знаменитых пьес в самых престижных театрах, но с ними соседствует множество провинциальных постановок, каждая из которых стала событием в своей «Вологде или Керчи», удостоилась описания в журнале «Театр» и канула в Лету, мало кем увиденная, но успевшая пополнить общее убеждение, что Бархин никогда не повторяется, что он иронизирует над всеми, всем и самим собой, что он первый наш постмодернист сцены, что сам он — целый театр и вообще… чудо как хорош.
Впрочем, художник театра не единственное амплуа Бархина. Он график, иллюстрировавший десятки книг, а по образованию и семейной традиции — архитектор, которым на самом деле и не переставал быть, потому что все время играл на театре в архитектуру.
Но самое загадочное не в этом. Бархин ставил критиков в тупик не только бесконечным разнообразием своих работ, но и тем, что непредсказуемо менял облик и социальные маски в диапазоне «от венецианского дожа до скромного клерка», словом, с упоением играл в театр жизни.
Итак, о нем писали очень много, а интервью было только одно, впрочем, блестящее, в моем любимом журнале «Декоративное искусство». В частности, именно там Бархин так отозвался о своем «амплуа»: «Сценограф» — плохое слово, «декоратор» — лучше, «оформитель» — прекрасно. У вас нет формы? Я дам вам форму…»
Макет декорации
В эвакуации во Фрунзе было хорошо. Наверное, для нас даже не голодно — у папы было три шпалы. Только вот игрушка. вернее, игра, у нас была всегда одна, правда, состоящая из множества частей. Это были бесконечные маленькие картонные тарелочки с выпуклой цветной, тоже картонной, едой. Это в духе коммунистов. Жрать, кроме картона, нечего, и вот из этого картона делается полный набор миниатюрной бутафорской еды для игры именно в еду. Хорошо помню несколько видов колбасы — вареной и кровяной, темной, с разным жирком, кренделем за- вернувшейся, с перевязками и несколькими отрезанными кусочками. И все это та- кое маленькое, рельефное и из картона. А края этих тарелочек были гофрированные и с рисунком. Наверное, поэтому до сих пор я обожаю бутафорскую еду в театре.
Из эссе С Бархина «Игры и игрушки»
Портрет в костюме кондотьера
— И все-таки давайте попробуем побеседовать… Вы несколько раз говорили, что художник в театре — языческий бог, а режиссер — король. Вы и сейчас так думаете?
— Да, но не в том смысле, что один выше, а другой ниже. Просто художник первым создает что-то, думая о каждом участнике представления, о зрителе и о режиссере. Можно сочинить все что угодно — что Маша или Нина любит Треплева, Тригорина и Дорна одновременно, а можно — что она никого не любит, но все равно герои будут ходить на сцене по дорожкам, которые нарисует художник. Он создает среду обитания, как Бог, который дает народу джунгли или пустыню, где люди начинают жить до того, как у них появляется царь — мудрый, сильный или слабый, со своими законами, которые не могут отменить божественных законов. Я говорю о Боге лишь в этом смысле. Роптать бесполезно! Об этом, кстати, все сказано у Лермонтова в «Трех пальмах». Не о театре, а о жизни, (о роптании. 2004) о нас.
Декорации Бархина
…Сцена, покрашенная густым кадмием, была сделана из железа и представляла собой крокетную площадку. На ней валялись деревянные шары, молотки и огромный мешок бочонков лото, которые Маша собирала среди общего оцепенения. Обувь героям сделали разную — скрипящую, скользящую, войлочную. Герои могли ходить молча или говорить замерев. Костюмы яркие — красные, изумрудные, лимонные… («Чайка», г. Иваново, реж. Л.Вайнштейн)
…Пространство сцены поглощали опилки, сыпавшиеся из-под пилы, которой два Ромео вяло допиливали бревно. Рядом валялись еще несколько тел Ромео, под которыми было написано «этого не нужно». Действие обрамляли колонны: ионические — «Капулетти» и коринфские — «Монтекки». («Ромео и Джульетта», Щукинское училище, реж. А Буров)
…Квартира профессора Преображенского уходила в перспективу колоннами египетского храма, в глубине которого вставала фигура Анубиса — собакоголового бога подземных миров. А на улице бушевала пурга из черного снега-пепла… («Собачье сердце», ТЮЗ, реж. Г. Яновская)
…Действие разворачивалось на фоне зданий сталинской постройки, изображенных в виде букв, складывающихся в название актов пьесы «ЛЮБОВЬ», «СЕМЬЯ», «СМЕРТЬ»… («Похожий на льва», г. Минск, реж. В.Кузнецов)
— Но мне кажется, декорации, которые вы создавали, всегда добавляли к режиссерскому замыслу совершенно неожиданные оттенки…
— Среда вообще накладывает большой отпечаток, задает правила игры. У меня нет задачи диктовать условия режиссеру, хотелось бы вместе делать общее дело, хотя практически, особенно сейчас, получается совсем не так.
— Почему?
— При отсутствии авторского права для режиссера и для художника каждый начинает стремиться к владению спектаклем и театром. Товарищества не получается, и работать стало неинтересно. Раньше у всех был общий враг — областные работники культуры, люди последние в партийной иерархии, но они приходили в театр как бонзы, и говорили не так, не Чехов, не Шекспир, некрасиво, мрачно, нельзя и так далее. В такой момент все театральные люди держались вместе. Дружная работа возможна даже в театре «Мертвого дома», где все заключенные равны, как здесь и было. Теперь появились перспективы бизнеса — директор хочет сдать театр в аренду, режиссер думает, что он хозяин, который нанял актеров, актеры оскорблены. У каждого свои интересы, каждый небрежен по отношению к другому. Это не товарищество, а какая-то армия персов, которая завоевала город и грабит его.
Я не знаю, актуален ли сегодня разговор о театре. Ведь это роскошь, и в нищей стране не должно быть столько театров. Скоро все изменится. На смену нынешним придут совсем другие театры, может быть, маленькие или те, где завлекают публику голыми ножками, или состоящие из двух людей с куклами. Не знаю. Прежняя система уходит.
— И вы хотите уйти из театра?
— Я, видимо, наивный человек и всю жизнь прожил, не будучи никем. Я пришел из архитектуры, где считался, по меньшей мере, талантливым, я видел зодчих, чье место на архитектурном Олимпе — Бурова, Леонидова, Жолтовского. Вечером я читал Гоголя, беседовал с Шиферсом, а утром в театре вынужден был слушать или слышать небрежное начальничанье режиссера с лицом третьего помощника главного слесаря. Тогда я стал ездить в провинцию. Там люди не мнительны, не халтурят, приезжему человеку рады. В провинции я получал все — и Шекспира, и Чехова, и мушкетеров, и сказки Пушкина. Но моя работа превратилась в миф. К тому же я занимался всем понемножку — архитектурой, театром, книгой. Я не был отдан одному делу. Такой человек всегда не вассал, а кондотьер — его с радостью приглашают на время, чтобы кого-нибудь победить. Зато его трудно удушить. А этот наемник — я — вечно носился с романтическими бреднями, что мы делаем общее дело.
Я загорелся, когда мне предложили работать главным художником в этом театре с длинным названием (Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко — МК) Здесь мне захотелось делать просто. Проще, чем мы привыкли видеть в опере, проще, чем я делал в провинции. Простое тоже ведь может быть очень торжественным, возвышенным Мне кажется, это соответствует музыке. Но в театре разразился известный скандал, и я понял: никакой надежды на работу сообща у меня нет.
— А правда, что теперь элементы ваших декораций к «Борису Годунову» украшают фойе театра?
— Правда. А что?
— Редко бывает — спектакль уже не идет, а декорации живут жизнью самостоятельных произведений искусства.
— Редко бывает, что люди разгрызутся до такой степени, что не могут потом разговаривать. Два таких спектакля погибли — «Борис » и «Пират». Я согласился выставить декорации и костюмы в фойе, чтобы стали известны имена замечательных мастеров, которые все это выполнили. Но почему-то вдруг не нашлось денег, чтобы заплатить художнику, писавшему этикетки с фамилиями. Сейчас я что-то доделываю, но этот этап моей жизни почти закончился.
Портрет в костюме профессора
— Я слышала, что вы собираетесь преподавать. Это и есть новый этап?
— Да, меня пригласили вести мастерскую в ГИТИСе, и, может быть, мне удастся, найдя человек 8—10 ребят, создать что-то вроде коммуны, правда, это слово теперь непопулярное, в общем, маленькую театрально-цирковую труппу, братство. Если возникнет хорошая аура, то я буду с удовольствием туда ходить и посвящу себя этому делу, как посвятил себя воспитанию архитекторов мой любимый учитель Геннадий Яковлевич Мовчан.
Эскиз к портрету
Несмотря, на всероссийскую нищету, самонадеянное и самовлюбленное начальничанье в архитектуре, как и везде, быстро распространившихся парттысячников, несмотря на опасность обратить на себя внимание случайного или специального сексота или просто готового на все завистника и быть раздавленным Родиной, еще сохранились люди, готовые играть роли аристократов, членов изыс- канных клубов, желающие писать диссертации об архитектуре Испании или помпейских жилых домах, знающие Леже и Корбюзье, Джойса и Пруста. В общем, сохранились еще люди, способные играть в Театр, быть в вымышленном внутреннем пространстве, игнорируя ужас жизни, делая вид, что опасности нет.
Это мои учителя М. П. Парусников, С. Х. Сатунц и Г. Я. Мовчан. Три высоких, чрезвычайно благородных джентльмена. Костюм в их игре в театр жизни занимал важное место. Все трое с элегантными тростями, в пышных бабочках и неизвестно где раздобытых (по-моему, тогда не было импорта, а фарцовка исключалась) тончайшей шерсти благородного цвета костюмах и в ботинках на настоящем каучуке или в изящных штиблетах. Они были в возрасте остепенившихся мушкетеров в последнем томе продолжений Дюма. Молодые стиляги в эти 1956—58—60-е годы смотрели на них с восхищением.
Из эссе С.Бархина «Учитель»
— Вы уже составили программу, по которой собираетесь преподавать в ГИТИСе?
— Да, в большой степени по аналогам, художников театра у нас давно учат. Слишком рано русские художники — из-за каких-то исторических условий — стали увлекаться театром, начиная с Врубеля, Поленова, не говоря уже о советских. Эти и мы теперешние считались немножко дурачками, зарабатывали мало, но, тем не менее, были избавлены от коррупции Союза художников. Кроме того, есть, видимо, категория людей, склонных работать соборно, командой. Может быть, это высшее искусство, а может быть, и нет, но для театрального художника главное — научиться диалогу.
Что же я придумал — Нужно «отравить» человека театром. В том смысле, что он должен понять прелесть совместной работы, почувствовать чужие проблемы, быть то актером, то режиссером, то автором.
Я хочу набрать команду, где были бы все персонажи, как в комедии Дельарте — Пьеро и Арлекин, Доктор и Капитан, Красавица и Чудовище. Поэтому начнем с того, чтобы каждый придумал себе роль, маску, имидж.
А главное — давать интересные задания и подхваливать. Хочу сделать с ребятами костюмы зверей к басням Крылова и попытаться поставить спектакль, о котором я давно мечтал. Показать зверей не только пластикой, но и костюмом. Ведь каждый художник может быть чуть-чуть актером.
Макет декорации
1975 год. Я в полузаграничной Латвии. Дом творчества художников. Прошло уже два томительных месяца, как мы работаем и тоскуем в своих комнатах- мастерских. Я занимался эскизами к «Титу Андронику» Шекспира, где артисты, одетые в кальсоны, «окровавленные» ядовитым кармином, улыбаясь, бредут среди помпейских стенок и колонн. Сегодня прощальный вечер. Юрис Димитерс уезжает в Ригу, оставляя мне иностранный сувенир. Я разворачиваю блестящую упаковку и вижу изумительный презерватив.
Идея немедленно заставляет меня раздеться до пояса, наполнить презерватив акварельным кармином, подвязать его под мышкой и снова одеться в белоснежную рубашку.*
Ужин заканчивается, в середине несколько пар танцует. Прихватив со стола нож, я вхожу, поигрывая им, в гущу танцующих и прокалываю резинку булавкой.
Кровь заливает рубашку и расползается по спине и груди. Я падаю на пол, все с криком расступаются, с женщинами плохо, директор — отставной полковник — падает в обморок. Прибегают поварихи и официантки с криками «Сережа! Что они с тобой сделали?» Я лежу на полу, закрыв глаза, и сладость смерти пронизывает всего меня.
Из эссе СБархина «Три пальмы, или Моя любовь к театру»
Хочу построить макет шекспировского театра, чтобы к концу первого курса попытаться сделать со своими студентами несколько решений разного Шекспира в этой среде «Глобуса». Только Шекспир сейчас и нужен! У него все проблемы поставлены впрямую, даже страшнее и острее, чем сейчас. И не только поставлены, но и решены.
Портрет в костюме постороннего
— Тем не менее ваша идея построить в центре Москвы дощатый балаган по типу «Глобуса» и играть там только Шекспира не нашла пока отклика в обществе.
— Эти бизнесмены, не знаю, о чем они думают, куда смотрят… А мне казалось, что этот театр мог бы быстро принести дивиденды и помочь разрешению многих проблем в Москве. Здесь явно перевыпустили актеров и режиссеров. Работы всем не хватает, при этом совершенно ясно, что никакой новый театр в ближайшее время не построят, декорации делать не на что, а надежды на Запад — пустые фантазии. Хотя сам я написал о своей идее Бруку. Нет, я не рассчитываю на помощь, а так подумалось, мелькнет его мысль и дело мистически сдвинется.
Может быть, то, что никто не дает денег на шекспировский театр — некое наказание. Забавная история: среди моих предков были московские капиталисты Хлудовы и Найденовы, они активно занимались благотворительностью давали деньги на дома призрения. Так вот к одной из Хлудовых пришли Станиславский с Немировичем открывавшие Художественный театр и им отказали.
Что ж если это не нужно ни министерству ни этому союзу (Союзу театральных деятелей — МК) чем уж они так заняты? Меня избрали в какое то правление, которое за год так ни разу не собрали. Помню, раз попробовал в театральной секции другого союза (Союза художников — МК) упрекнуть, что-то предложить — сразу все, я тут же говорю — чур меня, чур. Ни шагу наверх! Страна такая — руководитель почти всегда становится подлецом.
— Но вы же хотите руководить театром Шекспира?
— Нет, у меня нет таких амбиций. Я только предложил идею а дальше должны вступить другие силы я ведь уже наверное не способен на серьезный бизнес, собственное дело, зато могу оригинально потратить деньги. Впрочем, я не хочу быть городским сумасшедшим, настаивая на своем проекте.
— Несмотря на то, что он вам так дорог. Неужели вы разлюбили театр?
— Между прочим, как зрелище, футбол мне нравится больше. Театр — вид веселой совместной работы, но и страшная мясорубка — психически тяжело каждый день умирать или изображать из себя монстра.
Светская слава. Вспомните «Портрет» Гоголя. Звезды возносятся и падают и народам нравятся трагические судьбы гладиаторов. А нам бы хотелось быть талантливыми, известными, богатыми и счастливыми одновременно. И писатель, и художник создают свои театр — видений, воплощенных в определенную форму, но в иерархии духовной деятельности есть и более высокие проявления. Вот Юрии Михаилович Лотман — пример того, как надо стоять.
Театр забавная вещь, но не главнее чем жизнь.
Я видел выставки замечательных художников Волкова и Дмитриева. Всю свою жизнь они затратили на перессор с Царевым и Мейерхольдом, осталось только несколько эскизов и обрывков. Мне стало страшно — художник превращается в актера который выдал свои монолог и все улетело, Только сейчас в 50 лет я осознал что имею право заняться высоким искусством. Теперь я пишу для себя, рисую для себя. Мне не интересны ни возможности продажи, ни чужие оценки. Может быть, это хороший итог жизни — прийти, создать, а потом пропасть, раствориться. Но мне кажется, что все-таки что- то должно оставаться. Хотя бы детям.
Р.S. Прочитав интервью, чтобы удостоверить подписью подлинность своих слов Бархин задумчиво заметил что это, конечно не он, но такой персонаж, по крайней мере, не вызывает у него раздражения. Потом слегка посетовал, что никого не лягнул, и, немедленно увлекшись, вспомнил титулованных шестидесятников, занятых новопартийным начальничаньем, посмеялся над модными семидесятниками, исправляющими русских классиков и уничтожил безграмотного восьмидесятника назначившего премьеру спектакля на библейскую тему аккурат на Страстную пятницу. Я смеялась и совсем не жалела, что с собой не было диктофона: монолог не существовал без жестов, мимики, интонации, бесконечной иронии и самоиронии, вне декорации московской квартиры в состоянии вялотекущего ремонта.
А через несколько дней мы встретились в Третьяковке на вернисаже Эдуарда Штеинберга. На сбор бомонда Бархин пришел в сильно поношенной телогрейке, чтобы напомнить нынешнему парижскому мэтру эпизод его биографии 65-го года. Такой вот маскарад. Или театр. Театр остепенившегося Арамиса, не переставшего быть мушкетером даже в сане аббата в последнем томе продолжении Дюма. Впрочем о жизни-театре, как известно, уже все сказал Шекспир.
Интервью Марины Каминарской
Журнал «Столица» 1991г.